Слово арата

Жизнь наша протекала в строгом порядке: все было предусмотрено режимом дня. Критиковали за малейшее нарушение правил. Больше всего доставалось от старосты коммуны — Зареса. На снисхождение его нечего было надеяться, будь ты хоть самый лучший друг!

…Однажды и я опоздал с вечерней прогулки.

Ее звали Шурой. Она выросла в детском доме, жила на станции Удельной. Училась в девятом классе. В старом вылинявшем ситцевом платье и сандалиях, коротко стриженная, с веснушками… У нее был очень хороший характер, и мы сразу стали друзьями.

В тот вечер мы долго бродили. Медный месяц высветлил петляющую между сосен дорогу. Шура очень походила на Веру, хотя внешне они и разнились. Об этом я ей и рассказывал. Не помню, в который уж раз, вышли к станции. Остановились возле ее калитки — Шура по одну сторону низенькой оградки, я по другую. Расставаться не хотелось.

— Давай еще погуляем, — предложил я. — Время есть. Я потом тебя провожу…

— Нет, — сказала она. — Возвращайся, Тока. Скоро у вас звонок зазвенит, как у первоклассников.

И засмеялась.

А мне так не хотелось уходить!

— Ну чего ты меня гонишь? Время еще детское…

— Я о тебе беспокоюсь. Вы же, как дети, — ни шагу без звонка! Вас, наверное, и гулять-то по звоночку отпускают?

— Когда я девушек целую, звонка не жду! — выпалил я и внезапно обнял ее, притянул к себе, поцеловал.

— Вот, видишь…

И вдруг — трах! Щека моя запылала. Пока я приходил в себя, Шура повернулась и ушла. И в это время долетел звонок: Зарес дал сигнал отбоя.

Что делать? За девушкой бежать — ее уже след простыл. В лагерь возвращаться — сердце ноет сильней, чем щека… Поплелся к Малой Удельной.

Зарес зазвонил еще сильнее.

Я шел и ругал нашего старосту на чем свет стоит.

Возле дачи ребята окружили Зареса и пели про него частушку. У меня немного отлегло: не один я опоздал.

— Перестаньте петь! — кипятился Зарес. — Все уже спят.

Парни не унимались.

Зарес махнул рукой:

— Я вот вас, голубчиков, продерну, как следует, в стенгазете!

И продернул. И мне тоже досталось, хоть я и не пел частушку.

* * *

Как-то нам сообщили:

— Поедете отдыхать.

— Отчего отдыхать? Зачем отдыхать? Куда ехать?

— На курорт. На Черное море.

О других не скажу, но нас, тувинцев, это известие в общем-то оставило равнодушными. Черное море звучало точно так же, как Малая Удельная. Ясно было одно: куда-то повезут. Наша бы воля, так и не поехали бы никуда. Что может быть лучше нашей дачи, нашей станции?

Дорога всегда полна впечатлений. Даже в изъезженной вдоль и поперек степи, даже на таежной тропе, известной каждым своим поворотом, каждым деревом, всякий раз испытываешь чувство радостного изумления — от пышного разнотравья или ошеломляющего буйства осенних красок, от неожиданной встречи со зверем или от сурового величия заснеженных вершин… Когда же дорога, которой, кажется, нет и не будет конца, впервые бежит и бежит перед тобой, тогда куда ни глянь — все ново, когда все твои спутники (и как только они успевают!) видят больше тебя и наперебой кричат об этом, и сам ты то и дело кричишь: «Смотри, смотри!» — какое же это счастье!

Казалось, мы уже не в состоянии были вместить в себя то, что посчастливилось увидеть в пути. Но последняя ночь дороги уложила впечатления в переметные сумы памяти, и новый рассвет мы встретили прилипнув к вагонным окнам: что-то еще нас ожидает?..

Наверное, нам все-таки рассказывали, куда мы едем, но это как-то не запомнилось, пролетело мимо ушей. И когда, выскочив из-за очередного поворота, поезд очутился возле бесконечного лазурного пространства — справа, слева и далеко-далеко, всюду была вода, мы были потрясены.

— Туапсе, — сказал Пальмбах. — Станция и пристань. Туапсе. Черное море…

Мы подошли к самому берегу. Море. Черное? Может быть, там, вдали, если прищуриться? Кажется, что-то чернеет… Волны, как цепи тувинских плоскогорий; высокие валы с шумом и брызгами падали на берег и, шипя, скатывались обратно. Сколько воды!.. Меж волнами то появлялись, то исчезали лодки не лодки, бревна не бревна, нет — какие-то быстрые рыбины.

— Дельфины! Смотрите, дельфины!

Вокруг нас творилось что-то невообразимое. Люди, приехавшие одним поездом с нами, сбрасывали с себя одежду и бросались в воду. Мужчины, женщины…

— Ну что же вы? — наш физрук Виктор Бердников стащил с себя рубаху, брюки.

Я посмотрел на «своих». Все стояли ошарашенные, косили глазами.

А-а! Была не была. Сбросил все с себя, разбежался, нырнул. Нам ли, сыновьям Улуг-Хема, бояться моря!

Вода теплая, ласковая. Хорошо! Позвал ребят.

— Хоть ноги помочить, что ли? — Барылга гусиным шажком направился к воде, боязливо шагнул, повернулся спиной к морю, хотел что-то сказать и, сбитый волной, заорал:

— Спасите! Тону!

Я подхватил его на руки и вынес на берег.

— Со… Тьфу! Соленая! — плевался Барылга.

Еще через минуту вся наша тувинская десятка бултыхалась в зеленых волнах…

И снова — дорога вдоль моря, берегом, залитым солнцем, поросшим диковинными деревьями. И вот — Новый Афон.

— Будем здесь жить двадцать дней, — разъяснил председатель коммуны Цой Шан У. — Приводите себя в порядок, устраивайтесь. Ужин в шесть…

Разместились в одноэтажном бараке, но нас это не очень-то смутило. Кочевникам, привыкшим к дымным чумам и дырявым юртам, новое жилье казалось дворцом. Теперь уже никто не спрашивал, что значит «отдыхать». Лазили по горам, жарились на солнце, часами барахтались в море…

К воскресному обеду нам подали виноградное вино. Две бутылки на четверых. «Для аппетита». Нашему столику — Шилаа, Барылге, Монге и мне — вино пришлось по вкусу. Мы рассудили так: если за счет коммуны угощают, то за свой счет можно и добавить…

Сложились. Послали Шилаа. Он принес еще по две бутылки. На каждого. Расположились под тенью дуба в монастырском саду.

Торопиться было некуда. Потягивали глоток за глотком. Разговаривали. Потом какой-то усатый кавказец с ножом у пояса подсел к нам, стал угощать.

Проснулся я на нарах. Товарищи глаза прячут. Ну и напились мы вчера. Опозорили всю нашу тувинскую группу.

Тут уж и мне на ребят глядеть не хочется. Что мы наделали?! И стыдно. И боязно, что после этого в КУТВе не оставят.

Вызвали к председателю коммуны Цой Шан У.

Я шел, а мысли в голове путались. Решил оправдываться. Робко вошел в «зал суда».

— Давай, давай! — заторопил Цой Шан У.

Пальмбах сидел тут же.

— Садись.

Монге, Шилаа, Барылга, были уже здесь. Примостился рядом с ними.

— Почему пьянку устроили? Почему скандал в общежитии учинили? — спросил Цой Шан У, глядя на меня.

— Вы же сами дали нам вино. Целых две бутылки, — сказал я.

«Судьи» переглянулись.

— Хм! Неужели две бутылки четырех парней с ног сбили? — ухмыльнулся Цой Шан У. — Что-то плохо верится. Все ведь по стольку же получили. И никто не был пьяным.

— Мы, мы, — по-тувински забормотал Шилаа, — ничего другого и в рот не брали. Да у нас и денег-то нет…

— Я, например, из самого отдаленного уголка Тувы, из оленеводческого хошуна, из Тоджи! — начал убеждать я.

— А при чем тут оленеводческий хошун? — удивился председатель коммуны. — Какое это имеет отношение к вашему безобразному поведению? Чего ты путаешь нас?

— Так тоджинские же оленеводы не то что с вина — с кусочка сыра пьянеют!

Все расхохотались.

— Ну-ка, молодчики, выйдите в коридор, а мы тут посоветуемся.

Не успели мы выйти, как позвали обратно.

— Ну, вот что, милые мои, — сурово произнес Цой Шан У. — Руководство коммуны считает ваше поведение недопустимым. Мы решили поставить вопрос перед администрацией КУТВа об отчислении вас из университета. Мало того что вы совершили такой проступок, так вы еще стараетесь шуточками отделаться.

Я это ребятам перевел. Барылга зашептал: «Ну и пусть отчисляют! Поедем в свои юрты. Лучше баранов пасти, чем к их порядкам привыкать».