Закон Паскаля (Повести)

Она любила Беато Анжелико и Карпаччо, пейзажи и натюрморты голландцев за ту гармонию и согласие во всем сущем на земле, что жили на их полотнах, а значит, и в их душах. Когда в музее, в кружке юных искусствоведов, приходил черед лекции о ее любимцах, как радостно и легко бывало ей. Заученные слова звучали пылким объяснением в любви. Ребята это чувствовали и часами вместе с ней разглядывали картину Карпаччо, любуясь детским лицом рыцаря в блестящих латах, отыскивая все новых птиц, зверушек, удивительные цветы и растения.

Она показывала им монастырский дворик фра Беато, где, окружив почтенного старца, прекрасные могучие женщины с благоговением следили, как он сухой рукой заполняет свиток — метрику младенца, неловко примостившегося на высокой груди одной из матрон. За тайной далекой жизни, за непривычными одеждами и странными прическами, за этим маленьким двориком с апельсиновыми деревьями открывалось простое, обычное. То, что свершалось ежедневно и сегодня, и Светлана старалась объяснить, что обычное, сегодняшнее может выглядеть так же прекрасно, если видит его гениальный художник.

Загвоздкой был Брейгель. Зачем в мирной картине наполненного золотом солнца вечера, полного дыхания простой жизни и ветра, надувающего узкие паруса корабля, зачем у берега, где пасется стадо белых овец и пахарь свершает привычный труд, эта торчащая из воды страшная нога тонущего? И отчего никто не поможет ему? Отчего так все спокойны? И пахарь, и пастух, и рыболов? Она не умела объяснить этого. Говорила не свое: «Смерть Икара — символ эпохи, в которую жил художник. В нищете погибали те, чья мысль, подобно Икару, взлетала над мракобесием средневековья». И сама не верила в куцую правду, помнила другие картины, полные сложного, того, что и не объяснить сразу, того, что раскрывается постепенно, и так же, как и прекрасная гармония, имеющего отношение к ее жизни. Тревожная, пугающая, вызывающая желание отступить, не искушать проникновением в суть свою правда.

Она почувствовала себя бездарностью, жалкой дилетанткой, когда самый тихий, раздражающий неотрывным взглядом прозрачных глаз, Никитанов, задержавшись после семинара, сказал:

— Светлана Андреевна, я вчера посмотрел «Сладкую жизнь» Феллини.

— Тебе повезло, — Светлана собирала в папки репродукции.

Покосилась на кургузый, давно ставший тесным форменный пиджачок Никитанова:

— А где же тебе удалось посмотреть этот фильм?

Она не поверила Никитанову, и оттого было неловко и неинтересно продолжать разговор. Год назад, когда знакомилась с новой группой, расспрашивала ребят о любимых ими художниках, писателях, Никитанов поразил всех, заявив, что его любимая книга — «Улисс» Джойса.

— Где же ты ее прочел? — удивилась Светлана. — Ведь у нас она не переведена.

— Я ее прочел в подлиннике.

— Ты так хорошо знаешь английский? Говорят, что Джойс труден даже для людей, блистательно владеющих языком.

— Я ее прочел, — покраснев, повторил Никитанов, и Светлана прекратила расспросы.

Она знала за подростками эту склонность к бескорыстной и нелепой лжи. Хотелось казаться образованнее, значительнее, а подкрепить пускай нечестное, но так необходимое впечатление пока еще можно было только выдумкой.

— Я видел «Сладкую жизнь» в Доме кино, товарищ провел, его мать на киностудии работает. Позавчера показывали, но я вот о чем. Помните, там в конце рыба есть страшная. Я когда увидел ее, вспомнил Брейгеля «Большие рыбы пожирают маленьких» и «Падение ангелов», там тоже морские чудища, но я не про то, что чудища, а про то, что вот четыре века прошло, а большие художники видят мир одинаково.

— Как же?

— Ну… они понимают, сколько страшного, и уродливого, и непонятного вокруг, и им кажется, что есть Бог…

— Как Бог? Ну, положим, Брейгель…

— Не тот Бог, что иконах, — перебил торопливо Никитанов, — а какой-то закон, самый главный, из него можно вывести все, что происходит на земле.

— И какой же это закон?.. Что большие рыбы пожирают маленьких? Так на этом рисунке изображены люди. Одни вспарывают рыбине живот…

Никитанов смотрел прозрачным своим взглядом будто бы с иронией, и Светлана запнулась, не знала, как закончить свою мысль, опровержения не получилось.

— Я не знаю, какой это закон, но я хочу его узнать, — пришел ей на помощь Никитанов, — я начал читать Энгельса, знаете, это так интересно, — и вдруг совсем по-детски: — Вы заметили на том рисунке Брейгеля, на большом ноже клеймо, как сейчас делают? Такой большой кухонный нож с деревянной ручкой и клеймом. Наверное, весь пропах рыбой.

— Может, ты хочешь сделать доклад? — спросила Светлана. — Почитаешь Энгельса…

— Вы торопитесь, наверное, а я вас задерживаю, давайте помогу, — Никитанов взял тяжелую папку с гравюрами, — я отнесу в библиотеку.

И пошел через венецианский дворик, мимо могучей статуи Коллеоне, тощий подросток в заношенном пиджачке, в непомерно больших туфлях с белыми подтеками, словно следы пота, выступившими на матовой, давно не чищенной коже.

Когда рассказала Сергею, он поморщился:

— По-моему, чокнутый и лгун к тому же. Ты же сама рассказывала, как он про Джойса заливал. Я тоже мальчишкой таскал Лессинга, чтоб все видели, какой умный. Ни одной страницы прочесть не мог, скулы от скуки сводило.

— Ты и сейчас, кроме петрографии своей и детективов, ничего не читаешь, — вдруг обиделась за Никитанова Светлана.

— Верно. Но и не строю из себя интеллектуала, точно?

— А кто строит?

— Да при чем здесь ты, — Никитанов этот.

— Не знаю, теперь не уверена.

— Слушай, давай в воскресенье в Крылатское поедем, разомнемся. Костя с Наташей тоже собираются.

Сидел в кресле нога на ногу, шлепанцем покачивал. Свет красного торшера делал лицо моложе.

«Эдакий спортсмен-супермен. Гантели, эспандер, овсяная каша по утрам. Раз в неделю сугубо мужская компания в баре «Жигули», раз в месяц финская баня, какая-то особая, с пропусками, с самоваром и все тем же пивом. О чем они говорят в этой своей мужской компании?» — думала Светлана, напряженно разглядывая его.

— Так поедем? — Сергей потянулся к газете «Советский спорт».

— Мы же в Зоопарк собрались.

— Зачем?

— На овцебыка посмотреть.

— Да никуда он не уйдет из Зоопарка, твой овцебык, раз туда попал. А лыж осталось на неделю, ну на две от силы.

— Ты был на Таймыре?

— Был, — откликнулся из-за газеты.

— Страшно там?

— Не страшнее, чем в любой тундре, а чего это ты вдруг про Таймыр?

— Овцебыков там поселили. В «Известиях» фотография была: стоят, сбившись в кучу, испуганные, растерянные.

— Ты вроде Никитанова твоего, — протянул в сладком зевке, — извини.

— Что ты к Никитанову привязался, подними ноги.

Поспешно задрал колени, чтоб подмести смогла; откинулся на спинку, но с газетой не расстался, держал, раскинув широко руки.

— Фантазии. У него нож рыбой на картине пахнет, у тебя овцебыки несчастные. Слушай, чемпионка мира по фигурному катанию тренируется по десять часов в день. Потрясающе, да?

— Да-а-а… С ума сойти можно! — Светлана замела мусор в совок, распрямилась, — грандиозно!

Сергей испуганно выглянул из-за рябого листа.

— Ноги можно опустить?

— Ради бога.

— Да не серчай ты так из-за пацана этого, хороший он, — услышала уже в кухне, — и овцебыки хорошие, и я хороший, дай поесть, ужас как хочется.

Музей был закрыт, и, постояв у деревянной калитки, поглядев на тихий пустынный двор, на печальный, в сумерках, дом, она повернула назад. Лес и дорога были удивительно чистыми, незахламленными бумажками, огрызками и окурками.

«А ведь каждый день здесь проходят тысячи экскурсантов, и я-то уж хорошо знаю, что это такое — экскурсия. Даже в залах гляди в оба. А здесь безнадзорные, и такое благолепие. Вот, наверное, самое неопровержимое доказательство народной любви», — заключила Светлана, бредя по дороге. Почему-то очень пожалела, что не сохранилась старая часовня, но стихи, выбитые на гранитных валунах, раздражали наивной навязчивостью нехитрой выдумки.