Закон Паскаля (Повести)

Светлана остановилась, вытряхнула из туфель песок, по косым гранитным ступеням поднялась наверх, толкнула стеклянную дверь.

Села за столик спиной к витрине-окну. Теперь, когда уже тридцать пять стукнуло, всегда помнила, что спиной к свету садиться надо. И вдруг разозлилась. Громко шаркнув стулом — Сомов обернулся удивленно от стойки, — пересела так, что видела теперь пустынное шоссе, дровяной склад по другую сторону и желтую песчаную дорогу среди темно-зеленых елей-подростков и там, в просветах, между толчеей еще тонких стволов, блестящее, серое, как подкладочный шелк. Там было море. Сомов аккуратно расставлял на столе белые широкие чашки с кофе, тарелки с ватрушками, положил возле Светланы огромную плитку «Бабаевского» шоколада. Положил неловко, на самый край стола, потом подвинул, чтоб плитка не упала, получилась возня, что-то подчеркнутое, и Светлана злорадно подумала, что, когда сядет напротив, сможет как следует разглядеть и морщины, и неровности кожи.

Руки у Сомова были хорошие. Неожиданно крупные для хлипкой его конституции. Спокойные, умелые бледные пальцы брали предметы осторожно, но крепко, приводя все к удобному и разумному порядку.

«Такие руки бывают у хороших врачей, — подумала Светлана, — и… у хороших официантов».

— Как насчет коньяка? — спросил, приподняв графинчик.

— Я сегодня играть собираюсь, так что никак.

— Ну, еще не вечер, отойдете.

— И все-таки нет.

— Жаль, — медленно наполнил рюмку, очень точно наполнил, миллиметр до края, — ничего, что мы вот так, среди бела дня, бражничаем?

— Ничего, — успокоила Светлана, — когда ж еще, если не средь бела дня.

Он медлил пить, внимательно разглядывал ее.

— Вы мне казались моложе, иногда на корте совсем молодой.

— Это оттого, что оживлена была, в азарте.

— А сейчас не оживлены.

— Нет.

— Кавалер неподходящий или настроение не тае…

— Настроение не тае.

— А отчего у вас может быть плохое настроение? — опрокинул рюмочку лихо, бровью не повел. — Вы женщина благополучная, рассудительная, спортом увлекаетесь, нарядами. Я, когда на вас смотрю, анекдот вспоминаю про стрекозу и муравья. Помните, где муравей просил Лафонтену передать, что неправ Лафонтен.

— Мягко говоря.

— Ну да. Значит, помните.

— А вы, выходит, по-вашему, муравей. — Светлана обмакнула твердый крендель в кофе, чтоб не хрустеть, не обсыпать себя крошками. Жевала медленно. Неожиданно вспомнилось вычитанное где-то о Байроне: он не переносил вида жующей женщины, и женщины никогда при нем не ели. «Но это не Байрон, это другой, еще неведомый избранник».

— Да, я муравей, — он налил себе снова коньяк, — тихий простой муравей. За ваше здоровье, стрекоза.

— Действительно простой. Так все просто и естественно: и что дом у вас самый лучший, о трех комнатах, и обеды вам отдельно готовят, и корт для вас подметают, и машину подают…

— Это все мне полагается, — кинул в чашку один за другим четыре куска сахара.

— Вы уверены?

— Абсолютно, — глаза, увеличенные стеклами очков, смотрели нахально. Очень неприятные глаза, зеленовато-водянистые с расплывчатым райком, с нечистыми желтоватыми белками. И верхняя коротковатая губа приподнялась в улыбке, обнажив очень бледную десну и крупные, словно детали механизма, металлические зубы.

— Абсолютно уверен, — повторил спокойно. — Вы пейте, а то остынет. Детская какая у вас привычка макать. Милая. Зубки-то, наверное, здоровы. Цингой не приходилось болеть?

— Нет. Так вот отчего вы уверены — что настрадались, цинга и всякое такое, — протянула насмешливо.

— Сталелитейная челюсть моя не от цинги, а от более прозаической болезни. От пиореи. А соорудили в Якутске как сумели. Надо бы, конечно, что-нибудь поприличнее, да все руки не доходят. Это ж на месяц возни.

— Можно быстрее.

— Окажите содействие! У таких дамочек наверняка есть левак-протезист, — Сомов подмигнул, — устройте, я за ценой не постою. А то действительно щелкунчик какой-то. Мне ж жениться надо, а с такими зубами ни одна не пойдет.

Кофе хлебал шумно, торопливо и ел деловито, без интереса к тому, что поглощает. Будто дрова в печь подбрасывал.

— А насчет прав моих вы у мужа поинтересуйтесь. Надеюсь, подтвердит.

— А вдруг нет?

— Подтвердит. Этот поселок, и финская баня, и бассейн, и машина, которую мне подают, и главк, в котором работает ваш муж, возникли оттого, что я однажды в тайге вышел на одну сопку.

— Совершенно случайно.

— Да как сказать. Вот мы с вами случайно здесь сидим?

— Надеюсь, что да.

— Не валяйте дурочку, ну, не сегодня бы это случилось, так завтра или послезавтра. Я искал этого случая, а вам все равно и даже немного любопытно. И сопке этой было все равно, а я ее очень искал. На огромном пространстве я искал ее или такую же, как она. И нашел.

— Один?

— Нет. Якут был со мной, проводник, и двое работяг. Не пугайтесь, ударяться в воспоминания не стану. Вот допью коньяк, и пойдем. Так что комплекса неполноценности у меня нет, и того, что незаслуженно на хорошем корте играю, тоже.

— А другие что же, Кузяев, мой муж, они что, плохо искали?

— Хорошо. Только я больше хотел. Я так хотел, что все другое прошляпил: диссертацию, дом, карьеру.

— Ничего, судьба вас вознаградила.

— Да… карьера в карьере. Каламбур.

— А дом?

— Вот с домом сложнее. Но об этом в другой раз. Вас не хватятся?

— Предоставьте об этом беспокоиться мне.

— Не имею права. Вы дама передовая, на предрассудки плюете, к миру искусств отношение имеете, а там ведь все проще, не то, что у нас, трудовых муравьев.

— У вас втихаря принято, чтоб воды не замутить. Не бойтесь, Сомов, мы вернемся врозь. И другого раза не будет, — Светлана встала, — а шоколад отнесите завтра повелительницам птиц. У меня от него аллергия.

— Другой раз будет, — он потянулся через стол, взял плитку, — шоколад отдам Роберту, у его дочери нет аллергии, наверное, не с чего ей быть. Другой раз будет, — встал, подтянул без стеснения брюки, — вот только непонятно, что вы за птица, стрекоза.

На другой день и потом, несколько дней подряд, Светлана сразу после завтрака исчезала из поселка. Придумывала каждый раз новый предлог: какой-то сельский магазин, по верным сведениям, забитый заграничными товарами; или усыпальница знаменитого полководца, которую необходимо посетить; или пустынный, никому не ведомый чудный пляж, расположенный километрах в тридцати.

Магазин оказывался заурядной лавчонкой, торгующей граблями, чугунками и лежалым уцененным барахлом; на пляже — заболоченной низине — паслись черные угрюмые коровы; а дорога к усыпальнице засыпана горами щебня, перегорожена деревянным барьером с кустарно намалеванным «кирпичом». Сергей отказался ехать в объезд по проселку, берег машину. Вышла ссора — нехорошая, злая, с припоминанием мелочных обид, с жестокими упреками. Сергей в бешенстве рванул на обочину и тотчас застрял в груде вязкого тяжелого асфальта. Выл двигатель, что-то скребло по днищу, Сергей не щадил машину, яростно переключая скорости, но увязали все глубже и глубже. Подъехал скрепер, черно-загорелый парень вылез из кабины. Подошел к прилипшей, жужжащей предсмертно надсадно, как муха, красной беспомощной букашке, приладил толстый канат с разлохмаченным концом. Когда скрепер, ревя, двинулся вперед, Светлана зажмурилась. Показалось, что сейчас произойдет страшное: канат лопнет, и они камнем отлетят назад. Но машина боком, под чудовищный скрежет гальки потянулась за желтой махиной.

Отъехали немного от злополучного места. Сергей заглушил мотор, сидели молча, обессиленные недавней злобой. Полдень звенел дрожащим маревом, гулом пчел над лиловыми зарослями вереска, раскаленным слепящим и плоским диском солнца. Белые песчаные дюны, казалось, медленно вздымались, истаивали и текли, словно раздавленные яростным светом.

— Посмотри, что это там у меня, — сказал Сергей. Повернул к ней голову. По щеке от виска тянулась глянцево змеящаяся кровавая извилина.