Из рода Караевых

— Стойте здесь и никуда не уходите, я сейчас вернусь, — сказал нам квартирьер и исчез.

Через несколько минут он вернулся.

— Вас зовет редактор. Идемте.

Редактор, в потемневшей от дождя шинели, перетянутой широким ремнем, в общевойсковой офицерской фуражке с красным околышем, стоял посреди двора, заставленного нашими редакционными машинами. В руке редактор держал маленький изящный трофейный пистолет. Рядом, виновато опустив голову, смущенно топтался на месте Вася Половинкин, редакционный радиотехник, переведенный к нам в газету из бомбардировочной авиации. Бомбардировщик, на котором Вася служил стрелком-радистом, был в начале войны атакован в воздухе «мессерами» и подбит, но командиру корабля, опытному, смелому летчику, все же удалось привести раненую машину на родной аэродром. Однако при посадке произошла авария, командир и штурман погибли, а Вася, как он сам говорил, получил «легкую контузию с тяжелыми последствиями». Что-то стряслось после этого с Васиными нервами, и он стал панически бояться самолетов. Стоило только появиться над нашим лесом немецкой «раме» или «юнкерсам», как Вася бледнел и весь как-то съеживался. По команде «Воздух!» он первым мчался в щель или укрытие с поспешностью, смешной и даже несколько неприличной для бывшего авиатора.

Наши языкатые наборщики прозвали его «стрелок-щелист».

Я подошел к редактору и откозырял ему с подчеркнутой лихостью:

— По вашему приказанию прибыл!

Редактор улыбнулся одними глазами — женственными, мягкими, темно-коричневого цвета — и тоже приложил руку к козырьку фуражки, отдавая мне ответное воинское приветствие.

Он считал себя «военной косточкой», ему нравились собранность, четкость, строевой лаконизм. Отношения у нас были добрые, товарищеские, но, как я это успел заметить, он охотно принял «правила игры», предложенные много.

Редактор протянул ко мне руку, на ладони которой лежал изящный пистолетик, и просто сказал:

— Вот, возьмите себе. Вы жаловались, что у вас нет оружия, теперь вы будете вооружены.

Мне действительно при выдаче офицерского обмундирования личного оружия почему-то не дали, в пустую кобуру я — для вида — напихал газетной бумаги и мечтая о трофейном пистолете.

Я взял у редактора пистолетик. Ручка пистолетика была теплой, уютной.

— Вы не смотрите, что он такой маленький, как игрушечный, — сказал редактор, — у него хороший прицельный бой. Товарищ Половинкин может это подтвердить. Он только что прострелил из этого пистолета доску в заборе.

Вася Половинкин еще ниже опустил грешную голову.

— Вы знаете, какие надписи делали в старину граверы на казачьих клинках? — спросил меня редактор.

— Без нужды не обнажай, без славы не вкладывай, или что-то вроде этого!

— Правильно! — сказал редактор и повернулся к радисту: — Идите, Половинкин, к своей машине… Обождите, дайте-ка вашу кобуру, она вам все равно теперь не нужна.

Бедный «стрелок-щелист» отстегнул и отдал мне свою кобуру — тоже маленькую и изящную.

— А в своей старой кобуре можете носить хотя бы флакон одеколона, — сказал мне редактор и засмеялся первым. Но тут же стал серьезным, даже суровым.

Когда Половинкин ушел, он сказал тихо:

— Ночлег отменяется. Через пятнадцать минут мы двинемся дальше. Огорчены?

— Не очень! Вот только этот дождь… По-моему, он превращается в мокрый снег.

— Тем лучше!

— Почему?

— Потому что ближайшие полевые немецкие аэродромы раскиснут так, что их самолеты не смогут взлететь. Они нас не опередят. — Он огляделся по сторонам, заговорил еще тише: — Немцы идут параллельно с нами по таким же лесным дорогам, все решает скорость передвижения. Или мы успеем выскочить из мешка, или они затянут его своей танковой веревкой… Но вам-то что? — Кофейного цвета глаза снова заулыбались. — Вы же теперь вооружены до зубов! Человек о двух кобурах! — Улыбка в глазах погасла. — Ступайте к машине и… забудьте то, что я вам сейчас сказал.

Три дня и три ночи, без привалов, без отдыха, останавливаясь лишь для заправки бензином из взятых с собой канистр, мы пробирались по ужасающим лесным и полевым дорогам. И все эти три дня и три ночи тяжелые тучи ранней русской осени низко висели над нашим исходом, и спасительный дождь пополам со снегом прикрывал нас студеной своей завесой от одиноких немецких воздушных разведчиков, буравивших винтами серую сплошную облачную кашу над нами.

Мы почти ничего не ели, спали урывками, уронив голову на плечо друг другу, и очень страдали от холода в своей летней хлопчатке. Водители машин были измучены еще больше, чем мы, они засыпали на ходу за рулем, на их красные воспаленные глаза было больно смотреть. Но генерал, командовавший штабной колонной, был неумолим в своих требованиях непрерывного и быстрого марша на северо-восток, строго на северо-восток, и мы катились на этот северо-восток день и ночь, день и ночь, день и ночь, и темно-розовые зарева на ночном небе, пылающие то справа, то слева от нас (это горели лесные городки и деревни, уже захваченные врагом), подхлестывали наше движение.

Иногда на нашем пути попадались деревни. Печальные, затаившиеся, как бы припавшие животами к мокрой земле черные избы. Бабы со скорбными глазами российских богородиц глядели нам вслед, и мы читали в их взглядах жалость и укоризну.

В одной большой деревне, где была объявлена заправка бензином, председатель местного сельпо отдал нам под расписку всю яичную заготовку. Нам с В. досталось по пяти штук яиц на брата, и мы тут же выпили их сырыми, без соли, со зверским наслаждением.

В другой деревне, где наша колонна задержалась на полчаса из-за порчи одной из головных машин, отделившись от молчаливой угрюмой толпы женщин и стариков, стоявших подле большой избы с вывеской «Правление», к нашей эмке подошел, прихрамывая, сумрачный, пожилой мужик в синей рубахе распояской, с каким-то нелепым прутиком в руке.

— Товарищи командиры, — сказал он, поигрывая прутиком, глядя на нас с досадой и болью, — дозвольте у вас спросить… вот граждане интересуются… можно еще надеяться… или пора… приступать?

— К чему… приступать? — спросил В., вынув изо рта и крепко зажав в руке свою капитанскую трубку.

— К дележу, значит, колхозных запасов… общественного, вот именно, добра, — натужно и глухо сказал колхозник с прутиком. — А то заявится «он» — все отберет, пожгет, потопчет… чем будем, вот именно, детишек кормить?

Что мы, писатели, фронтовые газетчики, могли ответить ему?!

Мы молчали. И он молчал. И это молчание было невыносимо, как та душевная мука, которая выплескивалась на нас из страдальческих, запавших мужицких его глаз.

— Потерпите еще немножко, папаша, — сказал я, понимая, что говорю не то и не так. Тут раздалась команда, эмка наша тронулась, и горький наш вопрошатель остался на дороге один со своей мукой и своим прутиком.

…На каком-то железнодорожном переезде нам выдавали спирт прямо из цистерны, стоявшей на запасном пути. Спиртового шланга при цистерне не оказалось, и мы наливали жгучую, остро пахнувшую влагу в свои фляжки через бензиновый шланг. Водители наши уверяли, что «спиртяга добрый» и что он «все отобьет».

Мы с В. сделали по глотку, чтобы согреться, запили спирт водой и убедились, что «добрый спиртяга» — это самый обыкновенный сырец, к тому же нестерпимо воняющий бензином. На В. напала отчаянная икота; чтобы приглушить ее, он разжег свою капитанскую трубку и так надымил в кабине, что нечем стало дышать. «Капитанка» его скоро потухла, и он задремал с нею во рту.

Мы продолжали мчаться в ночь, в мокрый снег, в неизвестность, к черту в лапы. Мирно посапывающий В. со своей вонючей трубкой в зубах раздражал меня. Я растолкал его и, не скрывая раздражения, сказал, чтобы он не разжигал больше трубку, потому что попадет случайная искра и мы взорвемся от его отрыжки.

В. обиделся, но ответил кротко:

— Вы уже теряете душевное равновесие. Это плохо!..