Из рода Караевых

— Я вполне разделяю ваши взгляды, Александр Павлович, — ввернул полковник Агаров.

— В наших условиях сохранить дух армии, дисциплину, не дать яду неверия и разложения проникнуть в душу офицерскую, — продолжал говорить Кутепов, — это главная задача. Честь офицера беречь надо как зеницу ока, Евгений Георгиевич! — Генерал с силой, ребром ладони, стукнул по столу. — Но вы, конечно, правы, когда в своем рапорте пишете относительно этих винтовок и прочего. — Генерал усмехнулся в бороду. — Этак пойдет — и наши забияки перестреляют друг дружку, прежде чем мы ахнуть успеем! — Снова стал серьезным, даже суровым. — Надо ввести все это в законные рамки устава службы. Будьте любезны, Евгений Георгиевич, подготовьте-ка мне проект приказа по корпусу. Поединки — только по решению офицерских судов чести. Создать такие суды в каждом полку из уважаемых и заслуженных штаб-офицеров. Внушить всем чинам, что дуэль — это вооруженный спор двух джентльменов, а не драка и не подготовленная расправа. Оружие — рапиры, сабли, пистолеты, не больше. Вот в таком духе…

«Нет, кажется, я ту ноту взял!» — подумал полковник Агаров и с готовностью сказал:

— Слушаюсь, Александр Павлович!

Кутепов отдал ему его рапорт, насупился, бычья его шея, обтянутая белоснежным тугим воротом гимнастерки, побагровела.

— Что касается вашего распоряжения об аресте ротмистра Валерьянова, полковник, то я его отменяю. Ротмистра Валерьянова из-под ареста немедленно освободить.

Обескураженный полковник пролепетал:

— Позвольте и мне узнать ваши мотивы, ваше высокопревосходительство?

Багровость от шеи поползла на генеральские щеки и лоб.

— Капитан Грузинов защищал честь армии, непререкаемую святость ее идеи… Я читал стишки этого юнкера… как его?.. Гебарского. Они действительно возмутительны. И ротмистр Валерьянов, по существу дела, правильно поступил. Ну, допустим, несколько поспешно. Пусть перед богом отвечает за это.

Полковник Агаров подумал: «Он же только что сам говорил о рыцарстве, о законных рамках и тут же оправдывает дикую расправу, форменное убийство». Подумав так, проникновенно сказал, поднимаясь с кресла:

— Понимаю, ваше высокопревосходительство, я сейчас же отдам необходимые распоряжения.

Кутепов смягчился, медвежьи беспощадные глаза подернулись мечтательной дымкой.

— Трудная у нас с вами служба, Евгений Георгиевич. Я раньше думал, что самое трудное — возиться с учебной командой в Преображенском полку, потом, когда по приказу Антона Ивановича сидел в Новороссийске на губернаторском кресле, думал: вот что самое трудное, а сейчас вижу, нет, самое трудное — это Галлиполи!

— Что слышно нового, Александр Павлович? — с почтительной фамильярностью спросил полковник Агаров. — Как там барон в Константинополе?

Генерал снова набычился и посуровел:

— Видимо, Бриан все-таки придет к власти, для нас это конец!

— И тогда что же, Александр Павлович?

— Наверное, Сербия. Или Болгария. Временно. А потом… поймут же они там у себя в конце концов, что, если не начать игру сначала, большевизм затопит всю их Европу! Наш с вами святой долг, Евгений Георгиевич, хранить боевую готовность корпуса, железной рукой хранить!

«Боже мой! — подумал полковник Агаров. — Все еще играют в солдатики, политиканствуют, интригуют, надеются». И сказал:

— Так точно, Александр Павлович!

— Ступайте, голубчик! — совсем уже ласково сказал Кутепов.

Полковник Агаров звякнул шпорами, положил свой рапорт в папку и, вдруг вспомнив, сказал:

— Простите, Александр Павлович, совсем запамятовал. Когда рапорт был мною уже подготовлен, пришло еще одно донесение. Секундант убитого Гебарского, тоже юнкер, сергиевец Копытко, прислал ротмистру Валерьянову оскорбительный письменный вызов на дуэль. Называет его ротмистром Мартыновым и так далее.

— Почему Мартыновым? — удивился Кутепов.

— Литературная аналогия, Александр Павлович. Лермонтов был убит на дуэли ротмистром Мартыновым, как изволите помнить.

— Ага! — сказал Кутепов.

— Как прикажете поступить?

— Ротмистру Валерьянову сказать, чтобы вызова не принимал, юнкера Копытко на десять суток на гауптвахту для охлаждения пыла, начальника Сергиевского училища вызвать ко мне. Кого он там воспитывает у себя в училище? Будущих офицеров или нервных рифмоплетов?! Ступайте, полковник!

Полковник Агаров прошел к себе в комнату, вызвал звонком адъютанта, отдал распоряжения. Когда адъютант, контуженный поручик-алексеевец, ушел, полковник встал из-за стола, подошел к окну.

На узкой уличке с разбитой мостовой, в жидкой оттаявшей к полудню грязи, с остовами зданий, разваленных снарядами и бомбами союзников, с маленькими греческими домиками с террасами, увитыми весной и летом диким виноградом, а сейчас безобразно голыми, шла своя жизнь.

Четко и быстро переставляя изящные ножки, протрусил маленький ослик, неся на вытертой плюшевой спине непомерно огромный тюк поклажи. Позади ослика важно шагал старик турок в грязной чалме, в рваных штанах, с мотней, свисавшей до земли. Прошли, перегнувшись пополам, два солдата инженерного полка с красными погонами на измызганных английских шинелях, нагруженные не хуже, чем ослики, вязанками хвороста.

Одноногий офицер-инвалид с измученным лицом спешил куда-то, далеко перед собой выбрасывая костыли.

Свирепая тоска сжала сердце полковника Агарова, и он подумал: «А не застрелиться ли мне сегодня к чертовой матери?»

И тут же тихо сказал самому себе:

— Напьюсь сегодня ночью как зверь!..

За дверью, в кабинете командира корпуса, гневно гудел генеральский баритон.

Кутеп-паша распекал кого-то по телефону.

3. ЛЕЙТЕНАНТ БЕЗЕ

Корнет Лукоморов очень любил сладкое. Его матушка, вдова свитского генерала, петербургская дама, смолянка, обожавшая сына, называла его Оленькой-сладкоежкой, хотя при крещении дано было мальчику мужественное имя — Олег.

В Николаевском кавалерийском острые на язык юнкера говорили о нем так:

— Если бы Олег Лукоморов взял Цареград, он, в отличие от своего вещего тезки, прибил бы к воротам Цареграда не щит, а миндальное пирожное.

Оленька Лукоморов держался с товарищами ровно — ласковое теля, — но близких друзей у него не было. В юнкерских кутежах и шалостях участвовал редко, предпочитая дружеским попойкам с шампанским и гусарской жженкой в Новой деревне у гостеприимных цыган единоличные посещения столичных кондитерских.

Обожал хорошенький Оля Лукоморов заскочить с морозца в шикарное кондитерское тепло — тут от одних вкусных запахов с ума можно было сойти, — стряхнуть с бобрового воротника «николаевки» морозную пыль, небрежной походкой, тихонько позванивая шпорами, подойти к стойке с пирожными, — бог ты мой, глаза разбегаются: какое взять? — услышать милый голосок продавщицы — полногрудой, синеглазой куколки с темными длинными ресничками:

— Советую взять меренгу, господин юнкер! — И сердитым шепотком: — Почему в среду не пришли?

Ответным шепотком:

— Задержали в манеже, даю слово, Нинуся. Завтра к закрытию подкачу на лихаче. Могу надеяться?

Темные реснички опускаются утвердительно.

— Тогда дайте меренгу. И еще эклерчик!

Училище Олег Лукоморов окончил ускоренным выпуском уже во время войны и попал в лейб-уланы.

Спешенная конная гвардия сидела в окопах, во вшивой мерзлоте, пропадала в пагубных перестрелках, которые в сводках верховного даже и не отмечались никак.

Незавидная участь ожидала Оленьку-сладкоежку, но мама-смолянка вовремя вспомнила про старую институтскую подругу, влиятельную вдову камергера Эмму Богдановну Затонскую, урожденную баронессу Пфаффиус. В институте ее звали «доброй льдинкой». «Льдинкой» за холодную высокомерную красоту, а «доброй» за то, что лед Эммочки Пфаффиус имел обыкновение таять с бурной быстротой. Обилие ее скоротечных романов было постоянной темой ночных девичьих разговоров в институтских дортуарах.

Эмма Богдановна приняла маму и сына Лукоморовых у себя на Сергиевской приветливо, как родных. Подруги расцеловались, прослезились. Мама Лукоморова сказала Эмме Богдановне то, что нужно было сказать. Затянутая в корсет, причесанная придворным парикмахером, «добрая льдинка» была еще хоть куда! Оленька ловко поцеловал ее пухлую надушенную ручку. Камергерская вдова внимательно осмотрела сына своей подруги с головы до ног — Оленька вскочил с пуфика, на котором сидел, стройно вытянулся, как на плацу, улыбаясь смущенно, но при этом с преданной наглостью глядя урожденной баронессе Пфаффиус прямо в ее бирюзовые с голодным блеском глаза.