Из рода Караевых

Мать заплакала, запричитала:

— Куда же я с малым-то на мороз?..

Офицер посмотрел на Ваську, таращившего на него с печки бирюзовые глаза, и вдруг сказал:

— Карашо! Можете проживать в этот место.

И показал на угол за печкой. А сам небрежно смахнул на пол с лавки Васькино добро. Васька бросился спасать свою главную ценность — роскошный двухтрубный крейсер, собственноручно выточенный им из березового полена, — но было уже поздно: мачты и трубы сломались при падении. Васька поднял разбитый корабль, прижал к себе, волчонком посмотрел на офицера. А тот, увидев на корме пострадавшего крейсера красный флажок с гербом Союза, усмехнулся, сказал что-то по-немецки. Не успел Васька опомниться, как офицер быстро сорвал флажок, разорвал, бросил на пол алые лепестки кумача, подмигнул Ваське и вышел.

Мать стала мыть полы и лавки.

Васька сказал ей по-взрослому, басом:

— Ты не очень старайся-то!

Мать заплакала и сказала Ваське жалобно, словно оправдываясь:

— Не по доброй воле я стараюсь, Васенька. Он ведь с оружием. Застрелит нас с тобой!

Вечером у колодца женщины говорили о немцах. Соседка Суховых — Пелагея Второва, чернявая, худая, как доска, — жаловалась на какого-то немецкого солдата с отмороженным носом:

— Нос свой помороженный всюду сует. Увидел крыночку: «Давай млеко». Хохлатку мою рябенькую поймал, приказал зарезать, сварить. Полотенце забрал, матушкой вышитое, — приданое мое. Воды велел себе скипятить. Я скипятила, а он выгнал нас из хаты и баниться стал. А вшей, бабочки, на нем, на проклятом, — так и сыплются!.. Я зашла в избу, он сидит голый, моется. Я ему говорю: «Вы бы в баню пошли, чем в хате-то лить!» А он меня — кипятком из шайки! И регочет, как жеребец… Хотела я его сама ошпарить, насилу удержалась.

Другие женщины тоже ругали немцев эа разбей и нахальство, а мать сказала:

— А к нам хорошего немца поставили, на счастье мое вдовье!.. Ваську моего пожалел, не погнал на мороз. Добрый!..

И, вспыхнув, опять по-взрослому, по-отцовски, прикрикнул на мать Васька:

— Добрый!.. Вот я на него Пирата натравлю — будет знать, как крейсера ломать!..

…Падал снег, поднимаясь сугробами у заборов; скрипел в мороз под валенками тугим, вкусным скрипом. Зима была суровая, злая, с вьюгами и метелями. Печально чернели ужовские избы под тусклыми, беспросветными небесами. Деревня казалась мертвой. Тишина. Только изредка каркнут, перекликаясь по-своему, немецкие часовые, приплясывающие на ветру от холода в своих низких, подбитых тяжелыми гвоздями сапогах, да пройдет куда-то, по-волчьи озираясь по сторонам, назначенный немцами старостой Федот Куприянов, что вернулся перед самой войной из орловской тюрьмы, где отбывал срок за кражу колхозного посевного зерна.

В избе у Пелагеи Второвой шептались бабы:

— В Михайловке, говорят, немцы пятерых ни за что ни про что убили. Партизаны их пощипали — они и озверели. Ох, не оставят они и нас в живых, бабочки!..

— Один солдат немецкий говорил: «Вы теперь будете называться полунемцы. А ребята ваши, говорит, и язык-то свой русский забудут!..» Страсти!..

Васька (он был здесь) сказал, дерзко сверкнув бирюзой глаз:

— А я в лес убегу!.. А язык их я уже и так весь знаю! «Гут» — хорошо, «я» — да, «нихт» — не…

Васька хотел было еще похвастаться перед женщинами, какие он знает немецкие слова, но тут отворилась дверь и в избу ввалился Ванька Второв, сын Пелагеи, мальчонка чуть постарше Васьки. Был он без шапки, дышал тяжело, в глазах стоял невыплаканный ужас…

— Немцы дядю Прохора убили! — сказал Ванька Второв и вдруг тонко заскулил. — Его Куприянов арестовал, дядю Прохора. Повел в штаб. Потом часовой его вывел из штаба, а я схоронился за сараем — все видал. Дядя Прохор говорит: «Туда?» И показывает на сарай. А немец как вскинет автомат, как ударит… Дядя Прохор сразу упал. А кровища хлещет из виска у него… Я как закричу… Немец на меня. Я заплакал и убежал. Шапку потерял…

И Ванька Второв затрясся мелкой дрожью. Васька выскочил на улицу.

…У сарая, за штабом, хмуро толпились люди. Молча смотрели они на своего односельчанина, лежавшего лицом вниз на снегу, побуревшем, ноздреватом от впитавшейся крови. Две женщины держали под руки Матрену — жену Прохора. Она тоже молчала, глаза у нее были неподвижные. Молчал и немецкий часовой с каменно-равнодушным лицом (он не позволял взять тело расстрелянного), и только Васькин Пират — косматый желтый пес, сидевший на снегу напротив трупа, — тоскливо и настойчиво выл, подняв к низкому темному небу оскаленную добрую морду.

Невыносим был этот собачий вой для тяжело молчавших людей. Ваське показалось, будто ледяной ветер прошелся по его волосам, подняв шапку. Он хотел убежать и не мог: ноги стали чугунно-тяжелыми. А собака все выла и выла, и тогда часовой, зябко передернув плечами, вдруг вскинул автомат и, не целясь, разрядил его прямо в воющую собачью пасть.

Люди с криком шарахнулись прочь. Из штаба на крыльцо вышел другой солдат, посмотрел на околевавшую собаку, ухмыльнулся, что-то сказал часовому и вдруг, громко топоча сапогами по обледенелым ступенькам крыльца, быстро сбежал вниз и деловито стащил валенки с ног расстрелянного Прохора.

Васька громко заплакал и побежал домой.

В этот день обер-лейтенант Вильгельм Хайн получил письмо из Лейпцига, от жены. Письмо было наивное и грустное — оно растрогало обер-лейтенанта. К письму была приложена фотография: жена снялась с сыном. Маленький Отто Хайн сидел на коленях у матери. В руках он держал игрушечную пушку. Обер-лейтенант улыбнулся: маленькая пушка была точной копией его зенитки. Отлично делают детские игрушки в городе Лейпциге!

Обер-лейтенант выпил лишний стаканчик французского коньяку. Ах, черт бы побрал эти печальные русские снега, эту проклятую стужу, эту огромную, непонятную, могучую страну, которую он, Вильгельм Хайн, должен завоевать и сделать покорной! Обер-лейтенант выпил еще коньяку.

А эти русские мужики! Что у них на душе? О чем думает, например, эта баба — его квартирная хозяйка? Она кажется тихой и рабски покорной, а может быть, она связана с партизанами, скрывающимися в лесах? А, все ерунда!.. Их надо дрессировать, как животных. Да, как животных! А дрессировщик должен уметь владеть не только бичом: он подчиняет себе животное и лаской.

— Комм гер, — сказал обер-лейтенант матери, утешавшей в своем уголку за печкой хныкавшего Ваську. — Поди сюда!..

Мать подошла, поклонилась.

Вильгельм Хайн показал ей фотографию жены и сына.

— Фрау Хайн, — сказал он ласково, — жена. Это мальчик. Майн зон.

— Красивенькие! — сказала мать.

Васька выглянул из-за печки. Обер-лейтенант увидел его, поманил пальцем, улыбнулся.

— Ди клайне анималь [13], — обратился он к Ваське. — Комм гер. Поди сюда!..

Васька спрятался. Мать сказала строго:

— Иди, когда зовут!

Васька вышел из-за печки, остановился в двух шагах от обер-лейтенанта. Стоял, опустив нечесаную белую голову, рассматривая носки своих огромных заплатанных валенок.

Обер-лейтенант отломил от шоколадной плитки кусочек, протянул мальчику, сказал ласково:

— О, ти бравый парень есть!.. Будем з тобой учить немецкий язык? Да?..

Васька молчал.

— Говори: германский зольдат ист гут! Германский зольдат карош! Дам шоколад!

Васька молчал.

— Робеет, — сказала мать.

— Говори, — ласково повторил обер-лейтенант. — Шоколад карош!..

Васька поднял голову, И обер-лейтенант даже вздрогнул: такая жгучая, недетская, ничего не прощающая ненависть поглядела на него из глубины потемневших бирюзовых девятилетних глаз.

— Германский солдат нихт гут! — звонко выкрикнул Васька.

Обер-лейтенант сдвинул брови.

Мать побледнела.

— Что с тобой, Васенька?!

— За этот слова я буду тебя наказывать! — сказал обер-лейтенант. — На час на мороз!.. Это есть штраф.

Он встал, взял Ваську за шиворот, как котенка, пинком ноги открыл дверь и, выйдя на крыльцо, выбросил Ваську прямо в сугроб. Потом он вернулся в избу и сел на лавку. Мать метнулась за печку, схватила Васькин полушубок.