Великий тайфун

— Да, да.

— А революция ведь в самом деле всенародная. Чувство-то у большинства одно: самодержавие свергнуто!

— У одних это вызывает одни надежды, у других — другие, — заметила Женя.

— Верно. В этом-то и вся соль. Не всеми только это осознано. У меня ощущение личной свободы полное. Не висит над головой ни каторга, ни ссылка. Я знаю, что мне не надо прятаться, не надо думать — вдруг придут на квартиру, возьмут, уведут… Исчезло это постоянное ожидание ареста. Но все, что произошло, — это половина того, за что велась борьба, за что погибло столько людей.

Виктор умолк, вспомнив свою последнюю ссылку, дорогу в Орленгу, случай в Качуге.

— Где-то сейчас Коновалов? Ведь он тоже теперь свободен.

— Бедная Свиридова! — тихо отозвалась Женя.

— Она была такая чудесная, чистая, светлая, — вспоминал Виктор. — Не могу отделаться от страшной картины: Свиридова скрылась под водой, а ее соломенная шляпка с фиалками осталась на воде и поплыла по реке… Когда я вспоминаю об этом, меня охватывает чувство виновности в ее смерти.

— Да в чем же ты виноват, Витя?

— Да, конечно, что я мог сделать? Но когда на твоих глазах гибнет человек и ты стоишь и смотришь… Смерть ее представляется теперь особенно нелепой. Она покончила с собой, а Коновалов остался жив. Узнает о ее смерти — будет считать себя виновником ее гибели, будет казнить себя.

За перегородкой послышался голос Серафимы Петровны:

— Не спите?

— Не спим, — ответил Виктор. — Ветер разбудил.

— Тайфун, — сказала Серафима Петровна. — Я тоже не могу спать, когда тайфун. Ты, Витя, Сосниных помнишь?

— Помню.

— В прошлом году вся семья утонула в Амурском заливе. Поехали в небольшой шаланде к себе на заимку, полный трюм был известки в мешках. Поднялся тайфун. Больше никто их и не видал. Наверное, залило водой шаланду. Так без следа и пропали: и он, и она, и трое детей, и два китайца — лодочники.

— Страшно подумать! — отозвалась Женя.

Серафима Петровна вздохнула:

— Вот иной раз выбросит разбитую шаланду на берег — и ни одной душеньки в ней. Куда делись люди? В волнах погибли. В море погребены… Ну, спите, спите! До утра еще далеко.

Женя обняла Виктора, затихла.

До рассвета Виктор не мог заснуть. Лежал и думал. О чем мог думать Виктор Заречный в эту ночь? Он перебирал в памяти события всей своей жизни. Революция — это исполинская веха, рубеж в жизни народов. От революции начинается новое летосчисление. Народ, совершивший революцию, всю свою историю делит на периоды: до революции и после революции. Человек, посвятивший жизнь борьбе и освобожденный революцией от тюрьмы и каторги, также в своей личной жизни проводит черту между прошлым и тем, что началось после революции.

В прошлом году осенью Виктор Заречный так же вот, только лежа на земле у Якутского тракта, думал о прожитой жизни. Тогда над ним низко висели темные тучи. Казалось, в жизни не было никакого просвета. Впереди — новая ссылка, одиночество, тоска. Теперь, конечно, совсем другое. Самодержавие пало. Над головой — крыша родного дома. Рядом — Женя; он ощущал тепло ее тела, слышал ее дыхание, видел в темноте милые черты ее лица. Но в душе, на самом дне ее лежало непреходящее чувство какой-то смутной тревоги. Он вспомнил вчерашний митинг у Народного дома, речь запомнившегося ему солдата с острыми, беспокойными глазами: «Не верьте, товарищи… Праздник еще не пришел…» Миллионы людей сотни лет ждали прихода на землю правды. Пришла ли она, эта правда?.. «Праздник еще не пришёл», — вновь и вновь вспоминал Виктор слова солдата.

Тайфун на дворе бушевал.

Женя опять проснулась:

— Что за ветер!

— Накройся с головой, — посоветовал Виктор

Женя натянула одеяло на голову.

«Как бушует сейчас море!» — подумал Виктор.

Он вспомнил: в 1906 году во время тайфуна плыл на «Монголии» по Японскому морю, возвращаясь из Нагасаки с тюками нелегальной литературы. Ветер ревел, свистел в мачтах. Море бушевало. Черные тучи низко неслись над пароходом… Страшный это ветер — тайфун. Он несется над морем с сокрушительной силой, поднимает огромные волны и швыряет корабль, как спичечную коробку; выбрасывает шаланды на берег, сносит жилища бедняков; вырывает с корнем столетние деревья; загоняет морские волны в реки; реки вздуваются и. затопляют пади, овраги, луга, поля… Когда тайфун утихает, люди ищут трупы своих близких… «Не такой ли тайфун поднимается сейчас над Россией?»

Только под утро Виктор заснул.

Поднялись поздно, около девяти часов. Ветер стих.

Женя, сидя на диванчике, расчесывала свои золотистые волосы. Виктор пошел умываться. Серафима Петровна в кухне ставила самовар.

— Доброе утро, мама.

— Доброе утро, сынок. Плохо спал, не выспался? — Мать с любовью посмотрела на сына тихими голубыми глазами, перевидавшими много горя.

— Да нет, ничего, — ответил Виктор, — под утро заснул крепко.

В углу над жестяной лоханью наклонился медный умывальник. На табурете рядом стояло оцинкованное ведро, наполненное почти до краев водой. В ведре — оцинкованный ковш.

— Мама! Да у вас все тот же ковш! — воскликнул Виктор, увидав старого знакомца.

— В ведре-то?

— Да-

— Тот же.

— Подумайте! Сохранился! Из него я хлеб с водой ел, — мне тогда лет семь, должно быть, было, — лошадь изображал. Помню, какая это была необыкновенно вкусная еда, — улыбка осветила заспанное лицо Виктора.

— Да, вот ковшик один и остался от той жизни… да еще диванчик.

Виктор зачерпнул воды, налил в умывальник, задумался:

«От той жизни…»

Ему вспомнился тихий апрельский вечер на Набережной, дочь почтальона Настенька, с глазами как ирисы, ее маленькая, худенькая, с тонкими синими жилками ручка, которую он поцеловал… потом… потом позорное избиение Чужим человеком…

При возвращении в родной дом особенно ярко возникают в памяти картины раннего детства. И сколько бы ни было горя, страданий в маленькой жизни, детские годы вспоминаются часто, как чудное, милое сердцу видение. Думаешь тогда: пережить бы их еще раз, снять штанишки и полезть в воду за серым крабом, притаившимся под камнем, поросшим темно-зеленой морской травой… Ушло все как сон. Не вернешь!

Из сеней вошел китаец-булочник с корзиной за спиной. На нем был костюм из синей дабы, на вате, туфли на мягкой подошве и фетровая шляпа.

— Мой поставщик, — сказала Серафима Петровна.

— Пользуетесь, наверное, неограниченным кредитом?

— Да уж беру, сколько хочу, и плачу, когда могу,

— Чудесный народ!

— Хорошие люди, — подтвердила Серафима Петровна.

— Сынка? — спросил булочник.

— Сынка.

— Шангó. — Китаец хотел сказать, что ему понравился Виктор.

— Самый первый! — весело проговорила Серафима Петровна.

Китаец добродушно улыбнулся.

— Русский царь мэйю [1], — сказал он. — Хао [2]!

— Да ты, я вижу, республиканец, — засмеялся Виктор и добавил: — Сунь Ят-сен — хáо! Кантрами΄ мандарина! [3]

— Хао, хао! — весело закивал булочник.

— Ну вот мы и договорились. — Виктор протянул руку булочнику.

Китаец взял руку Виктора обеими руками и горячо стал трясти ее. Что-то детски доверчивое было в его улыбке, в темных, сверкавших радостью раскосых глазах.

Серафима Петровна подала на стол — тут же, в кухне, у окна, — жареную навагу.

— Садитесь, — пригласила она Виктора и Женю, которая уже давно умылась и с улыбкой слушала разговор Виктора с булочником.

— Сейчас, мама, — сказал Виктор. — Тут мировая проблема.

И у Виктора с булочником завязался разговор на том русско-китайском жаргоне, на котором объяснялись русские и китайцы, жившие в городах Дальнего Востока. У Виктора Заречного к тому же был большой запас китайских слов, которые он запомнил с детства, при постоянном общении с китайцами, составлявшими большую часть населения Владивостока.