Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

…До войны, уезжая на той, Хештек каждый раз обещал назавтра быть дома, но возвращался лишь дня через четыре. На этот раз вышло наоборот. Когда он, держа под мышкой свой дутар, отворил дверь кибитки, ещё не начало темнеть. Огулсанды сразу поняла, что случилось, и тайком вытерла слёзы.

— Порадовал сегодня людей дутар Тёке бахши, — сказал Хештек, бережно вешая на стену своё сокровище. — Но знаешь, Огулсанды, думается мне, разучились люди слушать дутар… Видно, те, кто по-настоящему понимал музыку, на войне полегли, бедняги…

— Твоя правда, Хештек-джан. — Огулсанды вздохнула. — Перевелись знатоки. Многие на войне, а которые и не были там, им тоже не до музыки было. Отвыкли люди…

— Вот я и гляжу — нет ценителей. «Дурды-бахши» играю, а у них ни единой слезинки, даже переговариваются…

Хештек поудобнее положил подушку, облокотился на неё и задумался. Глаза его, не мигая, смотрели куда-то вдаль…

Чтоб человек не болтался без дела и чтоб семье была от него хоть какая-то помощь, Хештека поставили сторожем при колхозной конюшне. Вскоре после этого назначения приехал военный, тот самый, что полгода назад привёз Хештека, и вручил ему медаль «За отвагу».

Как-то вечером Хештек стоял возле конюшни, задумчиво глядя на закат. Пришли мальчишки, окружили его.

— Хештек-бахши, покажи свою медаль! Покажи!

Бахши посмотрел на них, подумал, расстегнул карман выгоревшей гимнастёрки и достал завязанный узелком платок. Выпростал из узелка другой, поменьше, тоже развязал. Блеснула медаль. Хештек поглядел на неё, шёпотом прочёл: «За отвагу» — и хотел было снова завернуть медаль в платок, но мальчишки не дали. Только обойдя круг, медаль возвратилась к хозяину.

— А чего ты её не носишь, Хештек-бахши?

Хештек ответил не сразу. Он думал так долго, словно решал важный вопрос с серьёзными и уважаемыми людьми. Потом вздохнул и сказал:

— Стесняюсь.

Мальчишки зафыркали, подталкивая друг друга.

— Живым эти медали ни к чему, — задумчиво сказал Хештек. — Награду заслужили те, кто там, на войне, остался… Какой парень был, а!.. Какой был парень!..

— Горит! — завопил вдруг один из мальчишек.

Из-за конюшни, где стояла большая скирда, валил дым. Скирда занялась сразу. Колхозное сено, запасённое на целый год, чёрным дымом уходило в небо. А Хештек, окружённый мальчишками, стоял, заложив руки за спину, и невозмутимо смотрел на огонь.

Когда прискакал председатель, скирда уже полыхала. Он спрыгнул с коня, раза два хлестнул себя нагайкой по голенищу, молча обошёл скирду и только тогда подошёл к Хештеку. Он не кричал, он спросил совсем тихо:

— Как же это ты, Хештек-бахши?

Бахши даже не обернулся, он стоял и спокойно глядел в огонь, словно не годовой запас сена, а охапка верблюжьей колючки догорала сейчас перед ним.

— На войне тоже… так вот горело… — задумчиво сказал он.

И снова наследник Тёке-бахши ни днём, ни ночью не расставался со своим дутаром. Он играл потому, что должен был играть, потому, что Тёке-бахши завещал ему свой дутар и своё искусство. И хотя звуки, которые он извлекал из инструмента, мало были похожи на музыку, Огулсанды не теряла надежды. Всё ещё наладится, люди будут смеяться и плакать, слушая дутар Тёке-бахши. Нужно только терпение, надо ждать. Никто, даже сам Хештек, не должен знать, что сын Тёке-бахши, его ученик и наследник, разучился играть на дутаре.

…Когда Огулсанды вбежала в кибитку, где сидели одни мужчины, все обомлели. Женщина запыхалась, яшмак съехал ей на шею, видны были бледные дрожащие губы.

Перестав настраивать дутар, Хештек-бахши отложил его в сторону и изумлённо уставился на жену.

— Отец мой умирает… Змея ужалила… Проститься хочет…

Слова эти Огулсанды произнесла шёпотом, но в кибитке было так тихо, что их услышали все. Сыновья хозяина, дерзкие парни, что бесцеремонно ввалились утром в кибитку и увезли Хештека, многозначительно переглянулись, а сам хозяин в досаде хлопнул себя руками по коленям — ведь бахши даже не успел настроить дутар.

— Чего-то я не понимаю, жена… — Хештек удивлённо взглянул на спокойное, даже довольное лицо жены. — Зачем мы домой пришли? К твоим надо… Отец твой…

— Отец мой здоров как бык!

— Здоров? Не понимаю я…

— Да чего ж не понимать, милый ты мой?! Обманула тебя жена! Обманула, чтоб домой привести! Скажи лучше, любишь меня?

— Ясно, люблю. Чего б тогда с тобой жил?

— А раз любишь, играй для меня — нечего тебе только чужих тешить! Ты у меня в долгу. Помнишь, первую ночь до утра гостей забавлял, а я ждала… Теперь для меня играй. Для меня одной! Всю ночь буду слушать!

— Так что ж ты?.. Что ж ты никогда не скажешь? — широкое лицо Хештека ещё шире расплылось в улыбке. Он уже забыл, что жена обманула его, что он вроде бы обижен. Сразу поверил ей, радостный и немножко смущённый, он уселся, поджал ноги. Если б он знал, что жена так стосковалась по его музыке!.. Сейчас он будет играть ей. Сколько захочет, столько и будет играть.

— «Шадилли»!

— Замечательно, Хештек-джан! Играй ещё!

— «Бабаджиклар»!

— Как ты играешь, Хештек! Нет больше на свете такого музыканта!

— «Айна»!

— Замечательно! Дай бог тебе силы, Хештек!

Огулсанды не давала ему передохнуть, выпить чаю, отереть пот. Дутар скрежетал и визжал, мурашки бегали у неё по спине, ломило виски, но она твердила: «Ещё, Хештек-джан! Ещё!» Теперь она точно знала: Хештек обречён, он никогда больше не будет играть, никто, кроме неё, не сможет его слушать!

— Всё переиграл, Огулсанды!

— Снова играй! Всё сначала! Играй!

— Не могу, — Хештек виновато улыбнулся. — Пальцы замлели…

— Пальцы! — воскликнула она. — Пальцы!

Она схватила его руки, зарыдала, обливая пальцы слезами.

На этот раз той устраивал председатель колхоза. Вечером он сам явился к ним.

— Что это за новости, Огулсанды? — голос председателя звучал сердито. — У соседа свадьба, а вы и носа не кажете?

— Так ведь… Свадьба… Свадьба не на один день, — пробормотала Огулсанды, привычно закрывая собой вход в кибитку. — Успеем ещё…

— Ну ты как знаешь, — председатель смерил её суровым взглядом и отворил дверь. — Хештека я забираю!

Со слезами на глазах смотрела Огулсанды, как Хештек одевается. Безжалостные люди! Пускай бы дальний какой, а то ведь свой, знает, что не может Хештек играть! Позабавиться, видно, решили!

— Не бери дутар, Хештек, — спокойно, как бы между прочим заметил председатель, у видов, что Хештек потянулся за инструментом, — есть там два дутариста — пусть стараются. А ты присмотри за ними, поучи…

— Что вы, Мамет-ага! — Хештек даже смутился. — Я ещё не гожусь в наставники.

— Брось, Хештек, не скромничай! Если знаменитый Хештек-бахши, сын великого Тёке-бахши, не годится в наставники музыкантам, кто же тогда годится? — И председатель, словно не находя больше слов, укоризненно покачал головой.

Они ушли, а Огулсанды сидела возле очага, закрыв глаза, обхватив руками голову, и тихонько стонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Всё. Он больше не музыкант. И люди знают это, знают. Хештека-бахши, сына знаменитого Тёке-бахши, приглашают на той без дутара!..

Проснулась Огусанды оттого, что рухнуло что-то тяжёлое. Она вскочила и дрожащими руками зажгла керосиновую лампу. Хештек сидел на полу и, морщась от боли, потирал ушибленную ногу.

— Упал я, — виновато сказал он. — Струны куда-то подевались. Хотел другие достать — в торбочке, положил подушки одну на другую, а они… Упал.

— Господи! Да зачем тебе ночью струны?!

— Как зачем? Сыграть хотел… Слышала бы ты, как они «Дурды-бахши» исполнили!.. Разве это игра! Нет, жена, зря я не захватил с собой дутар. В музыке на словах не объяснишь — сыграть надо…

Струны она ему отдала, но, когда Хештек переиграл всё, когда сон наконец сморил его, Огулсанды сняла дутар со стены, не скрипнув, отворила дверь и побежала к реке; большая и полноводная, она текла рядом, за бахчой. Ярко светила луна, всё вокруг залито было её холодным неверным светом…