Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)

Сперва оккупация казалась какой-то дурной суматошной игрой. Однако с каждым прожитым днём Савка терял частицу детской непосредственности и мальчишечьей дурашливости, помаленьку закостеневал сердцем. На первых порах действительно собирались на лавочке возле Лехиного дома, пели под гитару и про Ермака, и «Среди лесов дремучих». А когда проходили мимо солдаты, нахально горланили: «Били немца, били пана, и других, коль надо, разобьём». Но вскоре Лёхин батя наладил их с лавочки взашей, а Шурке, как старшему, пригрозил, что доложит куда следует. В ответ на это Шурка помянул проклятых подкулачников, которым крепко накостыляют по шее, когда наши вернутся. И едва не выгнал из компании Леху. Только то и спасло, что у Лехи наган был, а Шурка давно ладился прибрать его к рукам. Да и сами они поняли скоро, что не стоит гитарой забавляться — не те времена, чтобы песнями воевать. Собирались, где придётся, строили разные планы до тех пор, пока Тоня не привела незнакомого парня, Мамченко. Парень по-кавалерийски косолапил и окал, вроде писателя Максима Горького. Ушли они втроём — он, Тоня я Шурка. Потом объявился чёрный, как коваль, кудлатый Яшка-Яхья, и дела пошли поинтереснее, построже. Когда Шурка стал молчком располовинивать немалый запас тола и гранат, Савка, с острой радостью сопричастности к чему-то важному, не шуточному, прямо бухнул: «Партизаны?» Шурка ответил неопределённое: понимай, мол, как знаешь. «Тоня — связная у них?» — не отставал Савка, обиженный недоверием. Вредный Шурка только своим носом горбатым повёл: «Ты лучше с Фроськой осторожненько побалакай, может, разживётся чем полезным возле своего Ганса. Он болтун, она шпрехает по-ихнему». Но всё же, заставив Савку семь раз побожиться, что тот будет ходить с оглядкой и не сболтнёт лишнего, даже попав в лапы к фрицам, сказал, что и взрывчатка, и сведения разные нужны для диверсий на железной дороге, слухи о которых бабьим суматошным шёпотом уже не раз гуляли по посёлку. Поскольку железнодорожная линия, вытянутым полукольцом огибавшая город, нигде не подходила к нему ближе семи километров и было на дороге этой своё ответственное начальство, диверсии не вызывали пока особых репрессий ни в городе, ни в посёлке. Разве что фельджандармов прибавилось. Однако Савка поначалу, пока не обвык, в самом деле глаза на спине носил, вроде зайца — всё чудилось, что догоняют и хватают. И лишь потом, когда острота новизны стёрлась, осмелел и даже стал дерзить по-прежнему. Хотя Фроська, в общем-то, права, не стоит зря на рожон лезть. И от Шурки можно схлопотать по загривку, даром что друзья. Интересно, точно дед смикитил насчёт моста или просто померещилось ему? Надо бы Шурке об этом сказать…

Савка шёл и думал, а городская окраина давно кончилась, потянулись вдоль улиц городские строения. Людей, почти как и в посёлке, не видать было, мало их попадалось навстречу. Только немцы с румынами шастали, на автомобилях да мотоциклетах разъезжали. Да ещё власовцы брякали облупленными ножнами шашек. На кой им это, думал Савка, всё время пеши ходят, без коней, а сабли понацепляли.

Жалел их Савка, сам не зная почему, странной, брезгливой жалостью.

А вот Шурка, тот власовцев и полицаев ненавидел аж до бешенства. «Не полицаи они, а подлецаи, шантрапа задрипанная, предатели. Хуже всякого фашиста, хуже клопа вонючего, — цедил он сквозь зубы. — Фриц, тот хоть чужой, а эта погань — своими считались. Вон у Павла-Михаила Нонку опоганили. Их бы за такую гнусь…»

Армянин Павел-Михаил, а правильнее Павел Михайлович, был довоенной гордостью города, модельным сапожником. Шил на заказ туфли и сапоги — не шил, создавал произведения искусства. Нонка же была его дочерью — очень красивой, но больной, параличной от полиомиелита. У какого гада рука не дрогнула? Савка представил на её месте Тоню — и, может быть, впервые за всё время понял и разделил Шуркину ненависть.

Шурку он встретил возле центрального городского сквера. Случайно встретил, потому что намеревался топать к нему на Луговую, под гору. Скособочившись на свою увечную ногу и опираясь на трость, которую ев приспособил под ножны для половинки найденной где-то старинной шпаги, Шурка курил и цыкал слюной за штакетник.

— Здорово! — сказал Савка и кивнул на цепочку медов по снежной пороше аллеек. — Гулял кто-то.

— Угум, — ответил Шурка. — Я гулял. Пошли отсюда.

— Куда?

— До моста пройдёмся.

— Погоди, — придержал его Савка и рассказал про дедовы домыслы. Заодно записку вынул Фроськину.

Шурка пробежал глазами ровненькие, как для урона чистописания, строчки бессмысленного набора букв, вздохнул.

— Чего там она пишет? — полюбопытствовал Савка.

— Не читал, что ли?

— Некогда было, торопился, — сказал Савка, понимая, что оправдание звучит не слишком убедительно, но другого быстро придумать не сумел.

— Хреново дело, Слав. Оттуда, — Шурка неопределённо повёл подбородком, — давно никого нет. Ни Мамченко, ни Яшки. Затаились они что-то.

— Может, Тоня в курсе? — спросил Савка.

— Ушла Тоня, — помедлив, ответил Шурка.

— Вернётся. Она же барахло менять пошла по сёлам.

— Совсем ушла.

— Как «совсем»?

— Надо так. Думаешь, то, что мы с тобой делаем, — это главное?

— А что?

— А то! Нельзя здесь Тоне оставаться было, понимаешь? Следили за ней. Может, и Мамченко поэтому не объявляется.

— За мной тоже следят, — с вызовом сказал Савка. — Козёл то и дело шнырит, а я не прячусь, не из таких.

— Серьёзно, что ли? — посуровел голосом Шурка.

— Точно. Сегодня грозился: «Во где вы у меня в дедом!» С похмелья это он… А может, унюхал что?

Шурка не ответил. И лишь продолжительное время спустя сказал, будто подумал вслух:

— Нам бы рассориться временно. Понарошке. Не чтоб всем видно было. А встречаться — чтоб никто же видал…

Они вышли на пригорбок базарной площади. Отсюда хорошо просматривалась река и оба моста — временный, вмёрзший в лёд, понтонный, и главный, уныло провисший выпотрошенным брюхом между двумя средними быками. Возле него стоял давешний «бюсингман», два трёхтонных «оппель-блитца». И копошились фрицы на мосту и на льду. Севка попробовал сосчитать, сколько их там копошится, но сбился раз, сбился другой — и бросил бесполезную затею. Шурка смотрел молча, только посапывал своим горбатым носом абрека.

Потом они прошлись по жидким базарным рядам. Здесь продавали и за оккупационные марки — иначе нельзя, приказ на столбе вывешен. А больше шла меновая торговля, в которой главной валютной единицей был стакан соли — на соль всё мерили. Торговали — кто чем горазд. И пшеном тоже. И румыны прохаживались — предлагали зажигалки, сигареты, чулки-паутинку, вонючий, как бензин, шнапс. Яшки в торговых рядах не было.

Они двинулись обратно. Не прежней дорогой, а напрямик к Шуркиному дому, мимо церкви, в которой при немцах исправно шла служба. Сейчас церковь была заперта, но на паперти и возле стояли женщины — и в овчинных тулупах, и в городских пальто, преимущественно пожилые.

— Передохнём, — сказал Шурка, — нога замлела.

— Шур, — спросил Савка, — неужто и в самом деле драпать собираются?

— Не век им тут вековать. Подрапают как миленькие. Вон родичи твои туркменские — девяносто миллионов отвалили на самолёты для Красной Армии. Шуточки?

Савка недоверчиво покривился.

— Откуда тебе известно? Листовку кинули или по прямому проводу сообщили?

— Тоня сказала. Тебе велела передать, да я забыл сразу.

— А-а-а… — протянул Савка, — Тоня… Постой, а откуда она… Ага, всё ясно! Слушай, Шур, может она к Мамченке подалась?

— Не докладывала… Вот что, Славец, давай о деле. Видал, чего фрицы затеяли? Фроська из своего Ганса тоже кое-что полезное вытянула, да не знаю, сумеем ли передать. Ни Яшки, ни Мамченко, и Бао провалился куда-то, носа не кажет. Угнали его вроде за город большак от снега расчищать, так он же не лопух, смотаться должен. А нам с тобой надо осторожненько о мосте думать. Тола у тебя много осталось?

— Целый ящик, — сказал Савка. — И мина ещё, противотанковая. У деда гранату могу взять.