Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

С виду село казалось спокойным, тихим. Все те же прелестные сизые степные вечера накрывали Паховку, все та же глазастая луна медленно осматривала соломенные крыши, все тот же осенний дождичек-моросей расквашивал чернозем и обмывал озимь, все так же дымили ранними утрами трубы с тем же кизяковым запахом, как и всегда, все так же трудились крестьяне на своих полосках. Но внутри села, незаметно для постороннего глаза, что-то такое творилось беспокойное. Беспокойно жил Сычев Семен Трофимыч, напряженно жили и Федор с Андреем. Только Матвей Степаныч Сорокин, казалось, не унывал. Он часто ездил на своей лошади на свою полоску — посмотреть, полюбоваться, порадоваться.

В таких случаях он даже разговаривал и с лошадью и сам с собой. Почему не поговорить, если тебя, кроме суслика, никто не слышит в поле?

Как-то ведренным ясным осенним утром Матвей Степаныч приехал на озимь. Стал на краю полоски и залюбовался. Иней от легкого ночного морозца покрыл поле и серебрился шустрыми блестками. Была та осенняя полевая тишина, когда ни птица, ни зверек не издают ни единого звука, когда воздух не шелохнет, а дым из дальних, чуть видных с поля труб стоит столбами, тянется до неба. И село издали кажется тогда сказочным изваянием из многочисленных сине-белых колонн, величественных и могучих. А рядом — ковер заиндевелой озими, встречающей восход солнца. Есть своя, незабываемая прелесть в поле осенью.

В такое утро и стоял Матвей Степаныч на краю своей полоски.

— Боже ж мой! Как хорошо на свете-то жить! — воскликнул он, встряхнув заплатами. — Рази ж это не жизнь, Машутка! — обратился он к лошади, потрепав ее по холке. — Конешно, здорово. Вот они дела-то какие… И шубу себе справлю овчинную, новую… И Матрене — тоже… А почему бы и тебе, Матвей Степаныч, не стать настоящим хозяином? — спросил он сам себя. И ответил: — Можно. Вполне допустимо. — Задумался Матвей, размечтался. — А батраков ты будешь иметь, Матвей? — спросил он у себя же. — Нет. Не будешь иметь батраков… Не желаю. Не пойдет такая планида… А случаем чего, в колхоз пойдем, Машутка? А?.. Обязательно пойдем.

Лошадь качнула головой, встряхнувшись.

— Конешно, пойдем…

Матвей закрыл глаза… И вдруг ему представилось огромное, огромное поле озими — до края земли. И стоит он, Матвей, посреди этого поля, в новом пиджаке и новеньких сапогах, а пахнет от него не потом, а французской булкой… Матвей открыл глаза, окинул свою маленькую полоску взором, потом стал к ней вполоборота, покосился на нее и сказал вопросительно: — А може, оно так и будет? Може, не руками будем сеять и не сеялками, а… еропланом…

Он верхом тихо поехал в село, туда, на могучие и огромные колонны дыма, что стояли до самого неба. И он тоже жил в раздумьях. Но только мысли его были веселыми, мечтательными. Так всю свою жизнь Матвей Степанович прожил в мечтах о лучшей жизни.

С поля он заехал прямо в сельсовет и, застав там Федора и Андрея, поздоровался и без обиняков спросил у обоих сразу:

— Ероплан рассевать рожь может или не может?

— Нет, — ответил Андрей. — На нем только двое усаживаются. Сам видал.

— Жалко, — только и сказал Матвей, загадочно улыбаясь. Он увидел, что Андрей и Федор склонились над какой-то бумагой, и не стал им мешать. — Пойду Машутку отведу.

По дороге к дому он увидел на противоположной стороне улицы одетого по-городскому человека, в желтых ботинках и коричневом костюме. Тот поклонился Матвею Степанычу. Поклонился и он. «Кто же это такой? — подумал Матвей. — А вроде бы видал я его где-то». Матвеи проводил его взглядом и заметил, как он направился прямо к сельсовету.

Сельсовет помещался в обыкновенной пятистенной избе. Передняя комната с русской печью отведена была для секретаря и постоянных посетителей, среди которых находились и такие «непременные», что просиживали в сельсовете, дымя цигарками, целыми днями. Вторая, горенка, предназначена только для председателя и для заседаний. В ней, у задней стенки, стоял простой крестьянский стол, накрытый кумачом. Председатель сидел всегда лицом к двери. Над столом висел большой портрет Ленина. Кроме скамеек, стоящих вдоль стен, никакой мебели не было. Комната была неуютная, маленькая и прокуренная.

После того как вышел Матвей Степаныч, Андрей и Федор сели на скамью около окна, плечом к плечу, склонившись над письмом. Федор читал вслух, а Андрей следил глазами за строчками. Миша Земляков писал:

«Здравствуй, дорогой брат Федя!

Приехал в Тамбов за назначением. Назначили в свой район участковым агрономом. Здоров.

Вчера наметил план: обязательно побывать у Тоси и у Вани. Когда пришел к Тосе, то там застал и Ваню. Вышло очень здорово: за один день получил назначение и повидался с Тосей и Ваней.

Тося все мечтает о поездке в Паховку, насовсем. Радуюсь я за тебя неимоверно. „Вот те крест!“

Ваня окончил совпартшколу и „воюет“ за то, чтобы его послали в Паховку. Завтра собирается добиться приема у секретаря. Если у него ничего не получится с этим делом, то он даст Андрею Михайловичу телеграмму „Высылайте“, что будет означать: немедленно выслать ходатайство волкома партии о назначении Вани в свой район. Просит связаться с Николаем Ивановичем Некрасовым.

Скажу откровенно: не надеюсь, чтобы Ваню отпустили в Паховку. Сейчас губком тщательно подбирает людей в села. Вероятно, Ваню и назначат в одно из крупных волостных сел, а не в нашу маленькую Паховку. Но как оно близко и дорого нам всем, это селеньице с жирным черноземом, но без урожая, с сильными людьми, но рабами своей полоски этого чернозема, с отрыжками старой, волчьей жизни, которая может остаться и навечно, если каждый будет сидеть на своей полосе… Когда об этом говорил Ваня в какой-то комиссии (не запомнил), то кто-то сказал ему: „Вы, молодой человек, молоды и мечтаете в поднебесье“. Чудаков еще много и здесь, в губернии.

Итак, наверно, приеду я один, без Вани. Вот, черт возьми, как оно получается неладно.

До скорого свиданья. Привет Андрею Михайловичу и Зине.

Брат.

P. S. Библиотечку сельскохозяйственных книг подобрал и выслал в двух посылках. Везу кое-какие книги и с собой. Начнем, Федя, заводить книги и в нашем доме.

М. З.».

Федор и Андрей сидели некоторое время молча. Потом Андрей встал, прошелся по комнате, остановился у окна, глядя на улицу, и, вздохнув, заговорил с паузами, как бы про себя:

— Н-да-а… «Жирный чернозем без урожая»… «Рабы чернозема»… «Старая, волчья жизнь»… Н-да-а… Вот это, брат, да-а!.. А я, значит, чуть не запутался, животом думал, — закончил он с горечью в голосе.

— Все понятно, Андрей. Все. Только грустно, что Ванятки не будет. Вот черт! — выругался Федор, отмахнувшись от какой-то мысли.

Андрей Михайлович продолжал стоять у окна, уже прислонившись лбом к переплету рамы. Вдруг он резко повернулся к Федору и воскликнул:

— Понятно! Сам поеду в губернию! Я тоже мужик. А когда мужику понятно, то в нем силища агромадная! — Андрей сжал увесистый кулак и потряс им в воздухе.

Но Федор охладил его одной фразой:

— А тебе там скажут: в какой-то волости Крючков нужнее, чем в вашем крошечном селе.

— Да, могут сказать… Пожалуй, скажут. Вот задача… Тогда еду к Некрасову… И телеграмму от Вани ждать не буду. Еду завтра же!

— Это вопрос другой. Это в твоих силах. Как у тебя сейчас отношения с Николаем Ивановичем-то? — спросил Федор.

— Пока все строгий ко мне. Но… помягчел.

— Не сразу, конечно… — как-то неопределенно сказал Федор, но не договорил, прислушиваясь к звукам в передней комнате.

Там кто-то, войдя, проскрипел ботинками. Послышался вопрос:

— Могу ли я видеть товарища председателя?

Затем кто-то постучал в дверь. Андрей, глядя в окно и не поворачивая головы, сказал:

— Войдите.

Оба повернулись к вошедшему. И вдруг Федор резко встал — перед ним, в двух шагах… Игнат Дыбин!

Андрей сел за стол на председательское место и обратился сначала к Федору:

— Сядь, Федя, сядь!

И Федор сел, отвернувшись к окну. Он больше уже ни разу не взглянул на Дыбина. А председатель спокойно обвел взором вошедшего — снизу вверх. Желтые ботинки с утиными носами блестели, как лакированные; новый коричневый костюм сидел аккуратно, без единой складочки; широкий подбородок с ямочкой посредине и узкие губы были все такими же, какими их помнит Андрей; между короткими густыми бровями пролегла глубокая морщина (это совсем новая черта, которой Андрей не знал и не видел); под глазами появились мешочки, каких раньше Андрей тоже не замечал; зеленовато-серые глаза остались такими же, как и несколько лет тому назад. Кепку Дыбин снял. Выглядел он очень прилично, но лицо было отчасти потрепанным. Этот брюнет с серо-зелеными глазами, лет сорока, и был Игнат Дыбин. Так Андрей изучал Дыбина, в упор разглядывая его. Этим он «казнил» Игната, пронизывая его насквозь.