Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Выпей-ка, Виктор Ферапонтыч, за здравие гостей, — преподнес ему Матвей Степаныч.

— Это можно. Почему не выпить за хороших людей. Можно. — И взял чашку, изготовившись ее опрокинуть в рот.

Но Матвей Степаныч с хитрецой спросил:

— Алена не будет тебя пилить за водку-то? А то, может, не пил бы?

— Что ты, что ты! — испугался Виктор. — Она у меня — золото, а не баба. Она сама говорит: «Ты пей там, где ума наберешься, а не пей там, где свой могёшь потерять». Как это можно! Ну! Бывайте! — И опрокинул чашку водки так, будто вылил в кувшин, одним глотком. Закусив, он сразу же предложил: — А не послать ли еще?

— Нет, Виктор, у нас так не полагается. Хватит. Поздравили, и хватит.

— А это ж здорово! — поспешил согласиться Виктор. — Я и сам так: выпил раз и — вполне достаточно. По-культурному.

Все незаметно переглянулись и каждый подумал: «Дескать, знаем очень хорошо, как это „по-культурному“». Потом Виктор, чуть захмелев, убеждал Ваню, неистово жестикулируя руками, в том, что мужику выбиться из нужды невозможно и что у него только и радости — выпить.

Ваня слушал его очень внимательно, изучая и всматриваясь. Он и действительно увидел Виктора как-то по-новому.

— Ты учти, Иван Федорыч, — говорил Виктор, — мы тоже задумываемся над жизнью. Ей-правда! Вот так думаем, думаем — ничего не получается! Думаем, Думаем, да и запьем. Куды ж денешься! Нужды много — уму непостижимо! Вот иной раз и запьешь. Куды ж денешься.

— С нуждой-то, Виктор Ферапонтыч, надо бороться вместе, — только и сказал пока Ваня.

— То есть как? — спросил Виктор. — Кажин норовит у другого кусок из глотки вырвать. Как же тут вместе?

— Поговорим. Потом поговорим, — загадочно ответил Ваня.

— Поговорить — это я с нашим удовольствием.

И Ваня подумал: «Никто Виктору никогда и ничего не посоветовал от всего сердца, никто не открыл перед ним своей души, а всегда принимали его со снисходительной улыбкой».

Когда Виктор уходил, Крючков проводил его до дому. О чем уж они говорили по дороге, неизвестно, но, вернувшись к Земляковым, Иван Федорович сказал:

— Трудно живется Виктору.

И никто не возражал.

Потом приходили многие. После случая на дорезках Федора уважали в Паховке, и каждый старался выразить это уважение к семье. Вот и шли в избу, благо что гости приехали и есть кого проведать.

Андрей Михайлович был в отъезде.

Утром следующего дня Иван Федорович зашел к Земляковым, и все втроем пошли в сельсовет. За ночь выпал первый снег. Погода была тихая, с легким морозцем. Вчера еще было черно кругом, а сегодня так ярко и бело, что с непривычки ломит глаза. Воздух настолько чист и легок, что, кажется, и сам становишься легче. А главное — эта тишина первозимья! Такая тишина-недотрога, что даже стук топора на другом конце улицы отзывается гулко. Крыши стали чистыми и не казались соломенными, будто за ночь каждую накрыли огромной накрахмаленной простыней. И дым! Над каждой трубой дым, много столбов дыма, столько же, сколько изб в селе. Такие стройные столбы не заслоняют неба, но, наоборот, небо кажется чище, снег кажется еще белее. Ой как хороша деревня в такие утренние часы первозимья!

Крючков все повторял, осматриваясь по сторонам:

— Ну и хорошо! До чего же хорошо, Миша!

Федор весело продекламировал:

Остальные двое подхватили:

У всех троих было легкое и добродушное настроение и тогда, когда они вошли в прокуренную комнату сельсовета. Матвей Сорокин был уже тут как тут. Андрей Михайлович пожал Ване и Мише руки, и сказал:

— Милости просим, дорогие помощники! Признаюсь: ждали. — Он сразу почувствовал, что приготовленная фраза оказалась сухой, никудышной. Тогда он сграбастал двух сразу, каждого одной рукой, притянул к себе, сжал так, что ребра были в опасности, и добавил: — Вот так! Рад, как поп пасхе! — Потом он легонько оттолкнул их от себя и сказал: — Дайте-ка я вас посмотрю хорошенько.

Он смотрел на них веселый, улыбающийся, а Зинаида, вошедшая вслед за друзьями, любовалась из передней комнаты Андреем. Она увидела в окно библиотеки гостей и прибежала в сельсовет глянуть одним глазком. Посмотрела и убежала.

— Ох и выстругали вас там! — воскликнул Андрей Михайлович.

Ваня, сняв треух, обнажил чисто подстриженную голову, с зачесом назад. Из-под ворота пальто виднелся галстук. Русоволосый, голубоглазый, с высоким прямым лбом, Ваня был хорош и весь показался Андрею Михайловичу совсем не тем, каким был раньше.

Миша Земляков снял кубанку. Прядь вьющихся черных волос упала на лоб. Брови у него были настолько черны и широки, что казались наведенными сажей, даже чернее, чем у брата. Черная шинель сидела на нем аккуратно. Он был строен и чист, но удивительно похож на бывшего Федьку Варяга. Только тот был сильнее и шире.

Андрей Михайлович смотрел-смотрел на них и сказал:

— Под фуганок вас выделали! Наверное, умерла старая пословица, братцы.

— Какая же пословица? — спросил Миша.

— Была такая: «Ушел в город, пришел ворог». Вроде бы город из человека ворога делал, портил человека.

— Умерла, — подтвердил Ваня.

— Царство ей небесное! — притворно вздохнул, перекрестившись, Матвей Степаныч.

— А погодка-то, погодка-то какая! — восхищался Федор, переводя разговор на другую тему. Ему не хотелось говорить о старом городе потому, что вспомнил сразу отца. Он прогонял мрачные мысли.

— Хороша погодка! — поддержал его Ваня.

— Не очень-то, — возразил Миша.

— Это почему же? — спросил Андрей Михайлович.

— Снег-то лег на талую почву, — объяснил Миша. — А это нехорошо для озимых.

— Ну-у? — тревожно протянул Андрей Михайлович, садясь за стол и будто собираясь выяснить этот вопрос глубже. — Нехорошо?

— Да, нехорошо, — подтвердил Миша. — Озимые ушли в зиму без закалки да переросли здорово — подпариться могут.

— А ты почем знаешь? — допытывался Матвей Степаныч.

— Ну как вам сказать, Матвей Степаныч? Агроном же я теперь.

— Фу ты! — воскликнул дед. — А я-то, старый хрыч, и из головы вон. Запамятовал. Значит, точно: плохо?

— Не очень хорошо, — ответил Миша.

— Да-а… А у нас-то и вся надежда на озимые, — сказал Андрей Михайлович, — Нет озимых — нет хлеба. Нет хлеба — нужда. Вот у Виктора Шмоткова — табак дело.

— А что? — спросил Миша.

— Корова пала. Трое ребятишек без молока остались, — объяснил Андрей Михайлович.

— Как? Корова пала? — недоуменно спросил Ваня и подумал: «А ведь Виктор ни словом не обмолвился вчера. Не хотел омрачать радость встречи. Ах, Виктор, Виктор! Вот ты какой!» — Пала корова, — задумчиво ответил он сам себе.

— Куды ж ему, Витьке, и без коровы, и без хлеба, если озимые того… Ах ты грех! — воскликнул Матвей Степанович и хлопнул себя по полам кожуха. — Ай-яй-яй!.. А может, оно ничего, с озимыми-то? — еще раз с надеждой спросил он у Миши. Ему, этому милому Матвею Степанычу, уже казалось, что все теперь зависит от Миши.

Вдруг Миша по этой фразе понял, какая лежит на нем ответственность.

— Да вы не беспокойтесь, Матвей Степаныч, — утешил он. — Все дело в том, как зима пойдет. Если большого снега не будет, толстого, и если корки не будет, то все обойдется хорошо.

— А ну-ка ты, Михаил Ефимыч, объясни нам подробнее, — попросил Андрей Михайлович.

Все впервые услышали, как Мишу назвали по отчеству. А он хоть смутился чуть, но просто рассказал, при каких условиях озимые могут хорошо перезимовать.

Слова «углеводы», «транспирация» и другие были новыми для Андрея Михайловича, не говоря уж о Матвее Степаныче. Они оба первый раз узнали, что сахар — это и есть углеводы.

Матвей Степаныч так и сказал: