Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Какой ты мне батрак? Какой батрак, если я вот… вынимаю деньги и… даю тебе… на лошадь? — При этом Семен Трофимыч достал бумажник, отсчитал несколько червонцев и протянул их Матвею: — На, бери!

Матвей Степаныч, как молодой, спрыгнул с печи, остановился перед Сычевым, посмотрел на деньги, потом — на хозяина и попятился к двери.

Семен Трофимыч положил деньги на стол, развернув их веером, и еще сказал:

— На, бери! Начинай новую жизнь, как Советская власть диктует. Вот: на столе твоя лошадь!

Сколько лет мечтал Матвей Степаныч о лошади, о своей лошади! Всю жизнь мечтал. Она снилась ему во сне, снилась крутошеяя кобылица битюгской породы с густой гривой и такая смирная-смирная, ласковая лошадь, что хоть под сосками погладь. Пришлось ему однажды купить лошаденку, но такую клячу, что она вскорости после покупки и подохла. А снилась могучая и быстрая битюжанка. И с жеребенком!

«А сколько же дает Семен? Разве спросить?» — подумал Матвей Степаныч. Он как-то бочком-бочком подошел к столу, обошел его, покосился на деньги и, вспотевши, хитро спросил:

— Сколько?

— Сто! — ответил Семен самодовольно.

— Благодарствую! — Матвей поклонился в пояс, потом сложил руки на груди и смиренно, как «христосик», добавил: — Подотрите ими себе з…цу, Семен Трохимыч!

Семен Трофимыч схватил табурет. Дед Матвей заложил руки за спину и, выставив бородку вперед, уже спокойно, как победитель, сказал:

— Стульчик опустите, Семен Трохимыч. Надо жить так, как Советская власть диктует. А насчет платы — батрачком скажет, сколько с вас причитается за два года. Прощевайте покедова!

Матвей Степаныч ушел домой, к своей Матрене, и больше уже не приходил к Сычеву.

Семен Трофимыч остался один. Жены дома не было. Опершись локтем на стол, он опустил голову. И было о чем задуматься. Дорезки ускользают из рук: завтра козинские мужики уже едут делить их между собою. Сорока, голодранец, ушел и грозит судом. Ну Сорока, черт с ним — триста рублей уплатить можно, — а вот с дорезками плохо: не будет их — нет места для подсолнечника, а не будет подсолнечника — маслобойку бросай. Ясное дело: земли не будет — силы не будет. И решил Семен Трофимыч послушаться лысого крючкотворца из города. Тот за двадцать пять рублей перерыл все законы и на второй день сказал: «Важно засеять землю. Засеянную — в этом году уже не могут передать козинцам. Важно не дать им ее сейчас. А пока суд да дело — вы урожайчик снимете».

Сычев не любил откладывать важного. И как только пришла жена, он достал из сундука денег, набил ими бумажник и вышел на улицу. Сначала зашел к Виктору Шмоткову. Поговорил о том, о сем. Выпили. Потом Виктор сбегал еще кое за кем. Собралось человек десять.

Сычев изображал из себя разгулявшегося:

— Скушно, граждане свободные крестьяне! Долбанем для развеселья рыковской! Не сумлевайтесь: ничего не прошу, плачу за все сам! Будем здоровы! — При этом он отпивал глоток и, доливая стакан, подносил вкруговую.

Вскоре четверть оказалась пустою, и собеседники зашумели, заговорили, загалдели. Больше всех кричал, конечно, Виктор. Его птичье остроносое лицо, с приплюснутыми к переносью ноздрями и безбровыми, серыми, как у поросенка, глазами, вертелось на тонкой шее, как на шарнирах. Виктор был уже совсем пьян и лез к Сычеву целоваться.

— Ты нас ублаготворил, и мы тебя не оставим! — восклицал он, обнимая Сычева. — Во-от человек дак человек! Ни за што ни про што пей, говорит, для развеселья! А? Это ж уму непостижимо!

— Я так думаю, — сказал Семен Трофимыч, высвобождаясь из объятий Виктора, — по одной еще надо бы пропустить. Эх, была не была!

Виктор вскочил, свалив со стола пустой стакан, и предложил услуги:

— Давай сбегаю.

Сычев поднял с пола стакан, встал из-за стола и обратился к присутствующим:

— Нет, граждане, гульнем как следует. Пошли прямо к водке-е!

— Шумел ка-амы-ыш, деревья гы-ну-лись! — запищал Виктор.

До шинкарки, торгующей по ночам водкой, надо было идти через все село. Шло все так, как наметил Сычев: сначала с песнями протопали по селу, вызывая и собирая всех, кто встречался или выглядывал из сеней. Потом толпой возвращались с водкой и, уже сидя на земле, продолжали пить.

Ночь была пьяная.

Поутру каждый искал, где бы похмелиться. А когда узнавали, что у Сычева пьют, направлялись к нему, говоря про себя: «Черт с ними, с дорезками! Все одно от них толку нету!» Но Сычев не просил дорезков: он притворился пьяным и беззаботным. Только никто не заметил, как утром под сараем он шептал Виктору Шмоткову:

— Вот тебе червонец! Езжай. Как только козинцы придут делить землю, скачи сюда во весь дух! Скачи и кричи, как сказано. Будет сделано — будет тебе еще червонец! Понял? Будем друзьями, Витя. Вовек не забуду.

А Виктор уже и «лыка не вязал». Он мутными глазами уперся в Сычева и, еле выговаривая, заверил:

— Я тоже, С-мен Тр-рфимщ, в-авек не забу-у… А энтих, козинских, на мор-ре буем бить. На мор-ре их.

Пьянка продолжалась без Виктора.

Федор видел пьяных и слышал пьяные песни, но не мог догадаться, в чем дело. Прибежала домой Зинаида и, запыхавшись, сказала:

— Федя! Сычев поит всех водкой. Что-то не к добру. Кричат и про тебя, а чего — не разберешь.

— Что за охальники! Сеять надо, а они пьют, — сказал вошедший Сорокин.

— Что там за бал у Сычева? — спросил Федор.

— Не пойму, — ответил Матвей Степаныч. — Как бы чего худого не вышло. Человек двадцать пьяных. Так пьяны, что и лапти не слушаются.

Федор пошел к Андрею в сельсовет. Секретарь довольно сильно был выпивши. Исписанный лист бумаги лежал перед ним низом вверх, а он водил карандашом по строчкам, будто читая. Когда Федор вошел, секретарь, не отрывая глаз от листа, замямлил заплетающимся языком:

— Ан-нрея Михалща нет-ту. Нету. И — все тут. Нету. И все.

— А где он?

— Вышли.

— А не знаешь, что за праздник сегодня?

Секретарь оторвал глаза от листа и ответил, оживившись и подняв палец вверх:

— Пр-раздник ап-постола С-сим-меона! — Он засмеялся, хихикая, и докончил: — Сем-мен Трофимщ г-гуль-ля-ют. Кр-рупно г-гуль-ляют! А Андрея Михалща нету. И все тут.

— А по какому случаю гуляют? — пытался дознаться Федор.

Секретарь неопределенно повертел пальцем над головой и произнес:

— Вес-сна!

Федор подошел к столу, перевернул лист так, как ему полагалось лежать, и сказал зло:

— Эх ты! «Апостол»!

Федор вернулся домой. Здесь он застал и Андрея Михайловича.

— А я к тебе в сельсовет ходил, — сказал Федор.

— Разошлись, значит… Что тут творится? — спросил Андрей.

— У тебя хотел узнать. Ясно пока одно: пьют.

— Будем ждать. Последим… Думаю, Сычев с горя пьет. Дорезки-то ускользнули… Впрочем, черт его знает… Два раза звали меня.

— Ходил? — спросил Федор.

— Ты что? В уме ли?

Вдруг неожиданно на улице послышался пронзительный крик:

— Гра-аждане-е!!! Гра-абю-ут!! Караул, православные-е! Ка-рау-у!

Из избы Земляковых выскочили все сразу. Вдоль улицы скакал пьяный Виктор Шмотков, размахивая длинными руками, как плетьми, и продолжая орать:

— Отняли! Ограбили! Карау-ул!!!

Пьян он был до бессознания.

— Ясно: добрых дел не будет, — сказал Федор.

Не говоря ни слова, Андрей побежал к сельсовету. Федор бежал прямо ко двору Сычева, а следом затрусил и Матвей Сорокин, сзади Федора, напрыгом.

Жители села все выбегали на улицу. Со двора Сычева вывалилась пьяная ватага, крича и бранясь. Молнией облетело: «Козинцы делят нашу землю».

— Как же так, граждане? — кричал среди ватаги Сычев. — Искони веков была наша земля эта! При Советской власти и — грабеж! Не мы ли с вами отвоевали эту землю?! Не давать свово чернозема! Не дава-ать!

— Не дава-а-а!

Кто-то крикнул:

— По коням!

И ринулись конные и пешие на дорезки. Лопаты, колья, косы мелькали у скачущих и бегущих. Виктор Шмотков около своей избы соскочил с лошади, подбежал к старой тележной оси, врытой на краю огорода вместо столбика, и начал ее раскачивать, крича: