Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Оно и не так уж больно показалось Виктору, как стыдно. И сказать нечего. Сразу из Виктора выскочил весь хмель, а с ним вместе выскочила и смелость.

А тем временем, когда бабы и ребятишки бежали следом за пьяными, Зинаида кричала:

— Бабоньки! Бабоньки! Стойте! — Она обернулась лицом к ним и, подняв руки, крикнула: — Стоять!

Женщины остановились, тяжело дыша. Впереди всех — сухая, изможденная Алена Шмоткова, жена Виктора. Подол юбки у нее был подоткнут, обнажая костистые ноги до колен, в руках она держала половую тряпку, мокрую и истрепанную (должно быть, мыла полы, да так и выскочила). Глаза у нее бегали из стороны в сторону, платок сбился. Алена выкрикнула:

— До коих пор он, сука, будет поить наших мужиков?!

— Тихо! — крикнула и Зинаида. — Бабоньки! Слушайте. Там Андрей и Федор: они не допустят драки. Не бегайте туда. Не надо.

— Своих мужиков проучить надо! — кричала неистово Алена.

— Насчет своих — дело ваше. А туда не надо бегать. Бабоньки, или уж мы дикари какие? — увещевала Зинаида, — Не надо.

И все остыли. Только Алена кипятилась:

— А Сычу я в глаза плюну! Плюну, ироду!

Но вот из-за пригорка показались сначала пешие, группами, а потом и конные. Впереди, на тарантасе, ехали шагом Федор и Матвей Степаныч. Позади всех верхом — Андрей Михайлович.

— Эй, вы! Супостаты! — «приветствовала» Матрена Сорокина. — Налили буркалы-то да и сбесились. Палки на вас нету, заскорузлые черти!

«Воины» шли молча, даже и не возражая против того, что они «супостаты». Виктор Шмотков угрюмо опустил голову. Ноги у него болтались низко, почти над землей (так мала была лошаденка и так длинны были ноги), а ось он держал под мышкой. Его супруга подскочила к нему, перехватила удила и с силой потащила его с лошади, крича:

— Ах ты ольшина сухостойная! А ну слазь, шкелет! — Она стащила-таки его сверху и начала молотить мокрой тряпкой по лицу, приговаривая: — Ах ты идолище! За водку готов родной матери сиську отгрызть, подлюга пьяная! — и лупила так звучно, что шлепки эти разносились далеко по полю.

Какие там жаворонки! Их уже никто не слушал.

Некоторые женщины вместе с Матреной Сорокиной хохотали, некоторые угрюмо пинали мужей кулаками в спину и что-то тихо приговаривали. Очень здорово приговаривали, так здорово, что писать об этом невозможно.

А Зинаида дождалась Андрея. Он соскочил с лошади и подошел к Зинаиде. Она посмотрела добрым, благодарным взглядом. Андрей понял эту молчаливую благодарность. Он взял руку Зинаиды в свою, посмотрел на эту руку, пожал и, не поднимая глаз, задумчиво спросил:

— Простила?

— А чего прощать-то, чудак ты этакий?

— Да как же… Все-таки…

Зинаида уже весело рассмеялась и сказала:

— То ли мне тебя прощать, то ли тебе — меня.

— Это ты… насчет Ванятки Крючкова?

— Что-о? — недоумевающе пропела Зинаида. Лицо ее покрылось краской. — Что ты сказал?

— Я ж думал… что у тебя с ним… тогда-то…

Зинаида вскинула на него неистовый взгляд и вдруг отрезала:

— Дурак ты, хоть и председатель сельсовета! — и пошла прочь. Потом обернулась, дождалась, когда он подойдет, и сказала: — А за нынешний день и… за все, за все… спасибо тебе, Андрей. Езжай теперь. Ну! Езжай, что ли. Чего стоишь?

— Значит, дурак. Та-а-ак… — Андрей вскочил в седло и галопом умчался в степь.

А Зинаида села на старую, прошлогоднюю солому и следила за ним до тех пор, пока он скрылся с глаз. Потом легла вверх лицом и смотрела в небо. «За что обидела? Дура я, дура! — думала она. — Да и что же он чудак-то такой, мой хороший!» Чему она улыбалась, и сама не знала: то ли тому, что над нею было светло-голубое, весеннее, звучащее небо, то ли оттого, что тепло разморило молодое тело, то ли оттого, что пахло весенней землей, могучим и родным черноземом. И радостно ей было и грустно.

Весна, весна! И кто ж тебя знает, как это ты умеешь заворожить людей, что они начинают улыбаться, когда ты приходишь на беспокойную землю, еще не обсохшую от борьбы с расквасившейся и разбрюзгшей зимой, еще отряхивающую свое платье капелью, но уже звенящую, журчащую, веселую и поющую. Только ты, весна, можешь сотворить такое с человеком, что у него сливаются воедино противоречивые чувства и наступает веселая и радостная, теплая грусть. Волшебница ты, весна, скажу я тебе по душам!

Только Семен Трофимыч Сычев не замечал в тот день весны. Он все так же сидел посреди двора, на той же соломе. Больше часа прошло с тех пор, как Федор и Матвей ускакали. Уже и лошадей привел Матвей, отпряг их, остудил проводкой, протер жгутом соломы, все делая по-хозяйски, и поставил в конюшню. Уходя, Матвей сказал вежливенько:

— Извиняйте, Семен Трохимыч, за превышение власти. Федор Ефимыч, они знают, что и к чему.

Ничего не ответил Семен Трофимыч. Он продолжал сидеть на том же месте и тогда, когда Андрей ворвался во двор верхом, прямо из степи, возбужденный и взвинченный. И на него Семен не поднял глаз.

— Сычев! — окликнул его Андрей.

— Что еще? — сипло, не своим голосом спросил Семен Трофимыч.

— Если ты, — начал зло Андрей, — еще раз сделаешь так, то… — он сжал зубы и процедил: — Пороть буду! — И потряс плетью. — Пороть, как куцего на перелазе!

— А может, у нас не царская власть? — тоже зло, смотря в одну точку, возразил Сычев, ничуть не испугавшись.

— А я выпорю так, что никакая власть не увидит. Понял ты меня или нет?

— Нет, — ответил Сычев.

— За это самое, за нынешнее, в тюрьму бы тебя. Да «замазал» ты меня своей водкой… Долго мне отмываться… А повторяю: если что — выпорю. — И выскочил со двора.

Андрей проскакал мимо Виктора и Алены, не заметив их в возбуждении. А те шли рядом. Алена вела лошадь и мирно говорила:

— Кому поверил! Сычеву! Не связывайся ты с ним, Витя.

— Должно быть, так, — соглашался Виктор, сам не ведая — надолго ли.

Так в ту весну Семену Трофимычу и не дались в руки дорезки. А тут еще Андрей Михайлович «отбил» пастушонка, назначив его рассыльным при сельсовете: пришлось брать мальчишку из другого села. Матвей и не помышлял о том, чтобы возвращаться к хозяину. Больше того, Федор, Матвей и Андрей — все втроем, вместе, купили в складчину одну лошадь. Федор кормил ее и обихаживал, Матвей с Андреем пахали и сеяли: так и обработали помаленьку все три своих надела. Матвей Степаныч повеселел. Как же — своя лошадь! Хоть и не битюжанка, а работать вполне можно. К тому же батрачком взыскал с Сычева за бездоговорную работу и передал Сорокину триста рублей. Веселая весна была для Матвея Степаныча.

А Семен Трофимыч и сеять выехал один. Свой надел он засеял по зяби, сеялкой, за два дня. Можно бы было взять исполу надела два-три, но Сычев не стал этого делать. Отсеявшись, он вместе со старичком мельником ночами перемерил запас хлеба во всех трех амбарах, что-то потом подсчитывал, сидя в горенке, прикидывал. Затем сказал Лукерье:

— Три года можем продержаться со всем хозяйством. А там видно будет.

— Аль уж и хлеба продавать не будешь? — спросила Лукерья.

— Ни фунта, — коротко ответил Семен Трофимыч, не распространяясь и не углубляя разговора.

— А денег где брать? — несмело спросила жена.

— Говорю, три года продержимся. И все.

На том и закончился семейный разговор на эту тему.

Но как только начали пахать пары, летом, Семен Трофимыч затосковал. Он стал еще более скучным и… не утерпел: «нахватал»-таки еще шесть десятин и засеял озимыми — часть исполу, часть в аренду. «Эта культура надежная — верное дело», — думал он. Не мог он без земли, тянула она его к себе, как могучий магнит, и Семен Трофимыч был уже не волен — он был пленником земли. Но хлеба все-таки не стал продавать — остался верен своему слову. «Есть в амбаре — будет и в кармане», — повторял он про себя старую, как земля, пословицу.

Так и прошло то лето для Сычева — в хлопотах и трудах. Он часто задумывался. Видел: берут силу на селе те трое — Федор, Андрей и Матвей, осаживают его неприметно. Но он не понимал, как оно дальше будет. Пробовал читать газеты, но и там ничего толком не увидел — как оно все получится и к чему вдруг перестали дорожить богатым крестьянином. А спросить не у кого — он все так же был одинок, как старый дуб около опушки леса. Иной раз ему хотелось пойти в сельсовет и сказать: «Андрей Михалыч! Помоги разобраться. Куда все идет? Почему так? Где же хлеба возьмут рабочие, если все такие, как я, перестанем сеять?» И тогда он бросал взгляд на Федорову избу, мрачно сдвигал брови и мысленно говорил сам себе: «Друг моего врага — мой враг». Так за все лето Семен Трофимыч и не сделал шага, чтобы поговорить с Андреем по душам. А что думал о нем Андрей — неведомо. В то, что передавал от Андрея когда-то Матвей, Семен Трофимыч не очень верил. Но он знал: с Федором у председателя дружба прочная — Федор почти ежедневно бывает в сельсовете или у Андрея в избе, или сидят они вдвоем у Федора.