...Где отчий дом

— Ты больше не пей, если не идет.

— Кто сказал — не идет? — Нодар поглядел на меня растрево­женным орлом.— Не идет, когда про Нику вспоминаю, без него слаще материнского молока... Знаешь, за что я хочу выпить? Такие, как он, перед каждым начальником на задние лапки становятся, от каждой ревизии в штаны кладут, а у нас с тобой руки хоть и мозолистые, но чистые, И подушка под головой не вертится. Ты боишься ревизии?

— Нет. Чего мне ее бояться?

— Я тоже не боюсь. А что раз в три года правила нарушил, так у меня за это машину отобрали.

— Значит, все-таки нарушил?

— Не твое дело. Ты меня на слове не лови.

— Как думаешь, завтра не вернут машину? — спрашиваю.

— Не знаю,— говорит Нодар.— По тому, как он разорялся, пол­года до баранки не допустит. А что? Подвезти чего-нибудь надо?

— Так, ерунда... Хотел бочку воды с родника поднять. Теперь Шалико попрошу.

— Его арба твою бочку не потащит.

— Потащит как-нибудь, до верха не нальем и к ближнему колод­цу сходим.

— Если на то пошло, ты и без арбы допрешь, амбал! Как повар на учениях орал: «Старшина, не надо мне твоего мерина, лучше дай мне этого Гачечиладзе!» Но и кормил тебя от пуза, скажи!.. Тьфу, черт! Каждый раз на этом самом месте! Как тебе чего-нибудь, так у меня с машиной накладка. Помнишь, когда черепицу меняли? Пого­ди... Не такой злодей этот Пхакадзе, чтобы дольше трех дней томить. Поеду завтра в район, найду его, свожу в шашлычную, отдаст права. Обожди денек-другой, чего тебе приспичило?

— Ладно, Нодар, управимся без тебя. Бак в душевой наполнить надо, только и всего...

Он на меня хитро так прищурился, улыбнулся беззубо. Зубы которые в драках потерял, которые сами выпали, как старичок, още­ряется.

— Что? — подмигивает, чубом своим смоляным встряхивая.— Старший брат права накачал? На ковер! Мало, говорит, порядку в доме? Рядовой Гачечиладзе, трам-тара-рам-там! Чем тут занимаешь­ся?! Хозяйство запустил! По селу таскаешься, старые мельницы почи­няешь!.. А ему-то что за дело, между нами, девочками, говоря? Что он тебе за начальник? Если порядок любит, пусть возвращается в де­ревню и хозяйничает. Верно, нет? В том-то вся и штука, что они и там чисто живут, и здесь на нас покрикивают. А ты ведь не вол, который сена пожевал и пошел пахать. У тебя душа своя, единственная-разъединственная. Между прочим, мы здесь тоже люди. И пусть твой братан про это не забывает. Ишь, нашел низкий плетень!

— Ладно, будет, Нодар! Не перебарщивай.

— А ты не заступайся. Знаю, что говорю. Думаешь, я не видел, как он с нами разговаривал? Как будто сам не из этой грязи в князи вышел. Да мне не за нас обидно. Мне за тебя обидно! Чего он при посторонних на тебя набросился? При своей и при твоей жене. Да разве на тебя можно голос повышать? Клянусь детьми, только ради тебя стерпел. А ты с бочкой к колодцу потащишься: бак в душевой наполнить, чтобы чистюли горожане после прогулки освежились. До­ментий, не понимаю все-таки тебя. Или вправду святой... Когда ты церковь обновил, бабки по селу раскудахтались: святая душа! Святая душа! А я говорю: дурень он, а не святая душа! — Нодар замолчал, посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.— Ну как, святоша, выпьем, что ли? — подмигнул черным глазом и, высоко задрав локоть, поднес стакан ко рту.— За раба божьего Доментия! Упокой, господи, его нежную душу! Аминь! — выпил вино, передернул плечами и поставил стакан на тумбочку возле кувшина.

Я вышел из будки, оглядел заводской двор с тенями вдоль огра­ды и бочками под навесом. Над горами в расщелине увидел звезды. Со дна ущелья они казались большими. И опять вспомни­лось, как мальчишками мы выскакивали из речки, падали на раска­ленный песок и на груди у нас отпечатывались орлы. А вдали слы­шался громкий плеск, будто щук напустили в омут,— то под мель­ницей лопасти взбивают воду... Прибежишь, на лужайке порожняя арба дышлом в землю; волы жуют солому; нерасседланный ишак до­жидается груза... Над рекой гуляет ветер. А в канаве под ивами зеле­ная вода; переваливается через створ и, вдруг побелев, падает в жело­бах на лопасти. Жернова крутятся, сруб трясется. Сыро, как в тума­не, и до удушья пресно пахнет кукурузным нутром...

Стоит Нодару выпить, как он пускается в рассуждения. И всегда у него получается, что все вокруг ловкачи и пройдохи, а мы с ним несчастные овечки. И чуть ли не главное наше несчастье в том, что живем в деревне, в горах, а не в городе. А по мне, наши горы куда лучше любого города. Попробуй объясни — засмеется и рукой мах­нет: «Чудило!» Или придурком обзовет.

Он с детских лет завистливый. Во всем хотел первым быть, чуть что не так, в драку лез. И дрался зло, со слезами, до крови.

Зовет из будки. Не дозвавшись, выглядывает.

— Куда сбежал, Доментий? Ладно, ни слова больше о брате! Все. Завязал. Только один вопрос, если не обидишься: что за фрукт его жена?

— Вот уж не твое дело,— не оглядываюсь я.

— Что она за княгиня? — с упрямством пьяного продолжает Но­дар.— Даже сесть с нами не пожелала... Может, от меня запах пло­хой? Нет, ты понюхай, может, я воняю, а она к фиалкам и розам привыкла?

— Хватит тебе, Нодар! Что ты сегодня завелся...

— Посмотри на меня! — Нодар берет меня за плечи и поворачивает к себе. Пес недовольно рычит, шерсть у него на загривке становится дыбом.— Сколько ей лет? Уж, конечно, постарше моей Жужуны?

— Ну и что?

— А посмотреть на них, Жужуна в матери ей годится. Да что в матери — в бабушки!.. Сам я тоже хорош. Рядом с Джано — как сапог изношенный. И чего они там трескают, в этом городе? Птичье молоко и соловьиные язычки! Вот уж где и бабы гладки, и полно воды в кад­ке — открой кран, и потечет, не надо Нодара ни о чем просить.

— Вставь себе зубы и опять будешь молодец.— Движением плеч высвобождаюсь из его рук.

— Зубы? — переспрашивает он.— Не в зубах дело, а в сердце. Не обижайся, оно у тебя, как у рыбы.— Тянется лицом ко мне, как будто хочет поцеловать. Смотрит в упор черными глазами и шеп­чет: — Я ее разок и видел в гамаке, когда мимо проходил...

Я отталкиваю его.

— Замолчи, пока лишнего не сказал.

— Бей!—шепчет он, и из глаз выкатываются пьяные слезы.—

Бей!

— Ступай домой,— говорю.— Или вон в будке на топчане по­спи...

— Нет, ты меня ударь, я заслужил! — хватает меня за грудки, и в ту же секунду пес бросается на него.

Нодар пихает его ногой, ругаясь, вбегает в будку и захлопывает дверь.

Я иду к роднику позади станции. От Нодарова многословия раз­болелась башка. Хоть бы уж уснул, угомонился...

Шагаю к роднику вдоль платформы и думаю: ты ее не видел! Не видел, какая она бывает... Вечером вышла на веранду — вся в круже­вах, в ушах ^сережки, волосы вверх зачесаны, шейка высокая. Под­мигнула подрисованным глазом. «Дай сигарету на пару затяжек...» Затянулась раз, другой, третий. Вернула. Я держу в пальцах влажную от ее губ сигарету, не знаю, что с ней делать. Все-таки докурил, и остался холодок на губах, как от мятной конфеты. До сих пор, если воздух втянуть, щекочет... Красивая, нежная, а курит. И крепкое словцо при случае в разговоре вставит не запнувшись. Никак не при­выкну. Странно мне это. И нравится. Как мальчишкой нравилось со скалы в воду прыгать...

Наклоняюсь к роднику, пью, сложив руки ковшиком. Скоро утро. Ночью лучше спать. А если не спишь, читай книжки, или иди на стан­цию, или болтай с пьяным Нодаром.

Они скоро уедут...

Луч далекого прожектора опять высветил лес на горах и школу на взлобке. Как будто на горы набросили марлю. За лучом прожекто­ра из ущелья выкатился рокот колес, распался на перестук, и в ту минуту, когда поезд, вытянув хвост из ущелья, остановился перед станцией, на винном заводе грохнул выстрел. Эхо побежало по го­рам. В поселке залились собаки.

Я бросился к будке. Нодар стоял в дверях с ружьем в руке и смеялся. Поодаль жался к стене перепуганный пас. При виде меня Нодар потряс ружьем.

— Этим ты воров отпугиваешь? Этим народное добро защища­ешь, несчастный! Пукнуть я и без ружья мог. Хоть бы соли сыпанул!