...Где отчий дом

Пришел батумский поезд. Две минуты постоял и дальше. Всегда не по себе делается, когда спящий поезд с потушенными огнями мимо проходит. Целый город на колесах. Народу раз в пять больше, чем в нашем поселке. Красные огоньки на последнем вагоне уменьшились, еще уменьшились. Карло зевнул им вслед.

— Отчего он у вас такой бешеный? Мои говорят, что и в школе, чуть что, в драку лезет.

Это он про Петико. Покосился на меня, подождал, не отвечу ли.

— Вот ты усыновил чужого пацана, а ведь риск, я скажу. Малый теперь на твоей совести, не откажешься. А что за человек папаша, знаешь? Может, он первый головорез на весь ихний район? Может, у него болезнь такая — окна в поездах вышибать? Теперь ученые, знаешь, как решили? Школа там, воспитание, книжки — это все ру­башка. А под рубашкой ты тот, кого мать с отцом спроворили. Это дело у них генами прозывается. Я в тот раз сказал: разложи и кнутом. А ведь и кнут может не помочь, если в нем эти самые гены шалые.

— Удавить мне его, что ли? — спросил я.

Карло искоса посмотрел на меня, снял фуражку и вытер лысину.

— Ты обижаешься, а я дело говорю. С таким надо построже. Спохватишься, да поздно. Такой, если сядет на голову, заездит. И хоть бы свой, от своего и потерпеть не обидно...

Я пошел по платформе назад к будке.

Все строгости учат: мать, Джано, Поля. Теперь еще и Карло.

— Не обижайся, Доментий! — крикнул вслед Карло.— Как с младшим братом, говорю... Приходи еще, вся ночь впереди. Анекдот про кахетинца расскажу...

Удружил нам Петико, что и говорить! Я только на пост заступил, с платформы Карло шумит, руками машет. Повел меня в дежурку. А в дежурке Петька — белый-белый, глаза затравленные, уши как перцем натертые. И двое железнодорожников в черных фуражках с кокардами. Оказалось, схватили Петьку, когда он в проходящий ско­рый булыжник швырнул. «Как молоком в окно плеснул, стервец!» — «Знаешь ли ты, сукин сын, что на такое стекло твоему отцу месячной зарплаты не хватит!» И железнодорожник, который постарше, опять к Петькиному уху потянулся. Я говорю: «Начальник! Уважаемый... Раз меня позвали, со мной говорите»,— и Петико за плечи обнял. «Что говорить! За такое дело в колонию надо, а ты его обнимаешь...»— «Да у него же на лбу написано, что он за воспитатель!..» — «Карло, втолкуй этому: мы не миндальничать пришли. Составим акт и уве­зем мальчишку». Стоим с Петей рядом, только Петико не льнет ко мне, а вроде вырваться норовит и, рукой чую, дрожит. Спасибо, Карло вмешался: «Что было, то сплыло. Давайте по-домашнему, без посторонних...» Постращали, но акта составлять не стали. Отпустили Петьку со мной. Зашел он в будку, сел на топчан, плечи уронил — хоть бы чем-нибудь в Полю пошел!

«Зачем ты это сделал?» — спрашиваю. Поднял на меня глаза, и такое я в них увидел, что оторопел даже. Потоптался около него и говорю: «Давай,— говорю,— эту ночь вместе отдежурим. У меня тут и шашки найдутся». Мне бы построже, может, и ремнем поучить. А я сходил к реке, воду в ведре принес, вымыл ему ноги и уложил на топчан. «Влетело нам от начальников — говорю,— а, Петико? Строгие дядьки. Откройся все-таки, чем тебе скорый не угодил?» Отворачи­вается и сопит громко. «В скором тоже люди ехали,— говорю, а сам чувствую, не успокаиваю его, а злю.— Больше не делай этого, слы­шишь? Стекло-то вон какое дорогое». Он как вскочит с топчана и в дверь. На бегу булыжник подобрал и по платформе к дежурке! Еле я его догнал. Схватил в охапку, назад притащил, бросил на топ­чан. Тут он разревелся, прямо заголосил. Обхватил меня за шею, ду­шит. «Папа! Папочка! Папа!» —и слезами захлебывается. Почудилось мне тогда, что не меня он обнимал, а кому-то другому плакался. Обидно мне стало и стыдно. Вдруг вспомнил, как железнодорожник к Петькиному уху потянулся, а я рядом бубнил что-то. Даже пот прошиб. Вышел я из будки и опять на станцию. Иду, думаю: возьму начальников этих за шкирки, сшибу лбами. И будь что будет... Пусть милицию зовут! Петико следом волчонком трусит, зареванных глаз не утирает. Вошли в дежурку, а начальников нет. «Полчаса как «мас­теровым» уехали...» Уехали... Защитить не защитил и отругать не от­ругал. Так бестолково получилось.

Я долго Поле про этот случай не рассказывал. Но и забыть никак не мог. А когда рассказал, она сперва на Петьку кинулась, поколо­тить хотела. Рассердился я. Очень рассердился. Накричал даже. Тогда она стала меня утешать: «Ты тут ни при чем, Доментий. В чем ты себя виноватишь? Ну чем ты ему не отец? Чего мерзавцу не хватает? Просто характер сволочной... Хочешь, побей, а скажу — знаком мне тот характер. И лихость, и неблагодарность. Прости его, Доментий! Мал он еше...»

Не мне Петико прощать... Сам бы простил ^когда-нибудь, если сможет...

У входа в будку пес меня ждет, виляет хвостом, навстречу бро-: сается. Вошел в будку, лег на топчан, где Петико в ту ночь лежал. От бушлата все еще армейской службой пахнет: махрой, и потом, и нечеловеческой усталостью, когда зимой с железнодорожных плат­форм обледеневшие бревна сбрасывали, и мыльным сырым теплом прачечной, куда я снежными вечерами к Поле пробирался — помогал солдатские простыни отжимать... Бушлат истлел, а запах так и не вы­ветрился... Поля тоже этот запах любит. Уткнется носом и смеется сквозь слезы. «Родненький ты мой! Какие же мы были молоденькие! Помнишь? Помнишь?»

Почему не получается, чтобы все время так?..

Вчера сорвал на бахче два арбуза, остудил в колодце, принес к обеду. Поля, как увидала, покраснела пятнами: «Я-то, дура, детей го­няла! Для детей они не спелые. Теперь, выходит, сразу поспели!» Я хотел объяснить, но она глаза зажмурила, головой затрясла. «Хва­тит, Доментий! Думаешь, я слепая, не вижу!..»

Что она видит?.. У нас старый уговор. С того самого раза, как я нагруженный на новоселье заявился. Додо взялась учить меня тан­цам: «Медведь, давай, пока ты в городе, я тебя пообтешу. Это моя профессия — учить красиво двигаться. Не упирайся, я тебя не соблаз­няю. Раз-два-три, раз-два-три! Легче, легче! Ты не в давильне. Видела бы Поля, до чего ты сейчас уморительный!..» Когда кончалась лента на магнитофоне, тащила меня на кухню, выкатывала из холодильника арбуз. «Разрежь поскорее! Обожаю арбуз! За хороший арбуз готова на преступление! Договоримся: в городе я учу тебя пластике, а в де­ревне ты расплачиваешься арбузами...»

Про это я Поле не рассказал. И не расскажу.

Собака у ворот залаяла. Кто-то на нее цыкнул и камнем запустил, в железные ворота угодил.

Выглядываю из будки. У ворот под фонарем Нодар пошатывается. Козыряет растопыренной пятерней и, расплывшись до ушей, рапор­тует:

— Рядовой Гачечиладзе, пост номер два. Объект сорок бочек «цоликаури»! Здорово, часовой! Разбудил, извини! Солдат спит — служба идет. Собаку завел, хитрец. Сам в будке клопов давишь, а она добрых людей в клочья рвет. Пошел вон, чатлах, как дам!

— Что случилось? — спрашиваю я.— Чего шумишь?

— Шумлю? Кто, кроме тебя, слышит? На пять верст ни души. Кто . над станцией живет, не в счет, они к поездам привычные. Им мои крики тише лягушачьего кваканья... Здорово, Доментий! Здо­рово, старина!—протягивает руку и, войдя в будку, как подкошен­ный валится на топчан.

— Откуда среди ночи объявился? — Я с интересом разглядываю его.

— Батумским прибыл. Ты меня не видел, зато я на тебя наглядел­ся под фонариками. Платформа маленькая, а в батумском восемна­дцать вагонов без нулевого и двух почтовых. Понял? Мой вон где остановился, у входного светофора! Полчаса спотыкался в темноте.

— А машину куда дел, Нодар?

— Так спрашиваешь, как будто она моя собственная. Грузовой автотранспорт, автоколонна номер семь управления «Чиатурмарганец», начальник товарищ Вахушти Дгебуадзе, чтоб ему!..

— Сам ведь говорил, что надежней держать дома, чем на авто­базе.— Присаживаюсь на топчан рядом с Нодаром.

— Раз говорил, значит, так и есть. Заяц трепаться не любит! Что верно, то верно. Там за две ночи разденут до диферов, бензин от­сосут... Эх, братец! — он больно хлопает меня по колену.— Она хо­рошо ночку проведет, с каким-нибудь «МАЗом» переспит, за нее можешь не беспокоиться. Неясно только, когда опять ко мне вернет­ся. Сообразил? Отобрали у меня машину, Доментий! На штрафную площадку ГАИ отогнали! И ведь ни за что! Веришь, нет?