Год жизни

на квартиру... Груб с подчиненными. Например, начальника шахты Лаврухина... Необходимы решительные меры... оздоровления обстановки...»

— Да что же это, товарищи?! — каким-то стоном вырвалось у Шатрова. Буквы зарябили перед глазами.

Рабочие угрюмо молчали, только чей-то одинокий голос крепко выругался.

Оправившись, Алексей прочитал снова, на этот раз подряд, всю статью. Внизу стояла подпись: «П. Александров». «Александров, Александров, кто же это? А, псевдоним, конечно,— догадался Шатров.— Наглый лжец, трусливо спрятался за псевдонимом. Ну как можно писать такое? Где только совесть у человека? Какая злобная клевета!»

Шатров сделал несколько бесцельных шагов. Внутри у него все кипело, жгло. «К секретарю,— всплыла одна мысль, поглотила все остальные,— в партийную организацию».

В приемной Зоя окликнула мужа, но он, не замечая ее, почти вбежал в кабинет. Крутова не было. Норкин сидел за своим столом, с увлечением писал что-то каллиграфически четко, с нажимом. При внезапном появлении Шатрова Леонид Фомич испуганно откинулся на спинку стула. Ручка покатилась по бумаге, и большая клякса расплылась на ней, обезобразив аккуратные строчки. Кровь отхлынула от лица Норкина. Щеки, иссеченные мелкими красными жилками, побледнели.

Взволнованный Шатров ничего не заметил. В эту минуту он забыл все, что думал и говорил раньше о Норкине. Сейчас он видел в нем только секретаря партийной организации, партийного вожака, облеченного высоким доверием коммунистов, человека, который справедливо и нелицеприятно разберется во всем и не даст в обиду невинного.

— Леонид Фомич,— задыхаясь, сказал Алексей, наваливаясь грудью на стол,— Леонид Фомич, я пришел к вам за защитой... нет, за справедливостью! Вы читали газету? Там обо мне напечатана статья. Это ложь! Гнусная, подлая ложь!

Алексей едва владел собой. Норкин схватил графин, налил воды в стакан. Расплескивая воду, Шатров жадно выпил ее.

— Успокойтесь, Алексей Степаныч! Что с вами?

Кое-как, отрывочно, перескакивая с одного на другое, Шатров рассказал о газетной статье. Норкин уже успокоился, принял свой обычный солидный вид. Недослушав Шатрова до конца, перебил его:

— Конкретно, Алексей Степаныч, что вы хотите от меня конкретно?

— Я? — изумился Шатров.— Разве я не сказал вам? Вы знаете, что это клевета. Пошлите в редакцию опровержение. Ее обманул этот негодяй «П. Александров». Ведь с начала до конца...

— Алексей Степаныч, дорогой мой,— улыбнулся с видом превосходства Норкин,— я не уполномочен опровергать выступления большевистской печати. Это делается иначе: на партийном собрании мы обсудим вас, вашу работу в свете этой статьи, и коммунисты вынесут свое решение. Его-то мы и пошлем в редакцию. А как же иначе?

— Вы хотите статью или меня обсуждать на партийном собрании? — раздельно спросил Шатров, приближая свое лицо к Норкину.

Воробьиные глаза Норкина заметались за стеклами очков, он заерзал в кресле.

— Вас, Алексей Степаныч... Я обязан это сделать,— прикладывая руку к груди, убедительно сказал Норкин.

Несколько мгновений Шатров неподвижно смотрел в глаза Норкину, словно изучая его. Какая-то морщинка непереносимого отвращения, гадливости задрожала около губ Алексея. Он круто повернулся на каблуках и вышел. Но в приемной его перехватила Зоя:

— Что случилось, Алексей?

— Обо мне в газете появилась статья. Антипартийное поведение. Порочное руководство. Зазнайство. Будут обсуждать на партсобрании.

— Достукался! — прошептала Зоя.

На лице жены Алексей увидел не сочувствие, не жалость, а только страх и враждебность. Видеть это было так тяжко, что Шатров зажмурился и вышел.

На распутье у клуба, где во все концы разбегались дорожки, приостановился. «Куда ж теперь? К кому?.. К Георгию!» И торопливо зашагал к механическому парку. .

Глубоко запустив пальцы в растрепанные волосы, Лаврухин покачивался из стороны в сторону. Временами начальник шахты испускал невнятное глухое мычание, словно от зубной боли.

Самочувствие Лаврухина было отвратительным. Страшно болела голова со вчерашнего перепоя. Но еще больше мучило сожаление об исходе последней азартной игры. Он уже держал в руках больше тысячи рублей, поставил их все ва-банк и сорвал крупный куш. Тут-то и надо было, идиоту, остановиться, проявить характер. Так нет же! Черт толкнул под руку рискнуть еще раз, поставить на девятку. И все пошло прахом, развеялось дымом, да еще вышло пятьсот рублей с гаком долга. Лаврухин вывернул все карманы, высыпал даже серебро, но наскреб всего триста с небольшим. Партнеры дали сроку три дня. Сегодня этот срок истекал, и за душой по-прежнему не имелось ни полушки. До получки оставалось больше недели. Явно назревала угроза лупцовки. А как беспощадно бьют картежники, Лаврухин уже знал. Где занять денег? На любых условиях, под любые проценты? Этот неотвязный вопрос вот уже третий день терзал душу Лаврухина.

Поглощенный своими переживаниями, он не заметил появления в комнате Галгана и вздрогнул, услышав над собой насмешливый резкий голос:

— Что сидишь, качаясь, бедная Мефодя? Опять небось продулся в карты?

Появление Галгана обрадовало Лаврухина. Этих двух людей объединяла если не дружба — такое выражение было неприменимо к их отношениям, ибо Лаврухин всегда безотчетно побаивался Галгана, чуя в нем сильную натуру,— то, во всяком случае, взаимная симпатия. Тимофей Яковлевич был единственным человеком на прииске, правильно понимавшим жизнь. С ним можно было толковать не о политике, не о том, что сказал Черчилль и куда поехал Ачесон, а о самых интересных жизненных делах: о том, как можно ловко зашибить деньгу, по скольку лет выдерживаются вина, как добиться своего и отвязаться потом от любой бабы.

Много значило и то, что Тимофей Яковлевич изредка ссужал приятеля деньгами. Правда, при этом он каж-

дый раз заставлял Лаврухина подписать фактуру на лишние пятьсот — шестьсот килограммов бензина, но — долг платежом красен. И сейчас у Лаврухина мелькнула слабая надежда, хотя фактуры подписывал уже не он, а Шатров.

— Так продулся, говорю? — повторил Галган, останавливаясь перед Лаврухиным и глядя на него с высоты своего роста.

Как всегда, Галган был одет, в противоположность своему приятелю, опрятно, даже с некоторой претензией на щегольство. Серого каракуля шапка с желтым кожаным верхом, неизменная зеленая бекеша, белые бурки, с носками и задниками, обшитыми красной кожей.

— Ох, не говори, Тимофей Яковлич,— с жалобным стоном отозвался Лаврухин.— Все двадцать два несчастья свалились. И задолжал, и голова гудит как трактор, и Шатров пристал с ножом к горлу — выполняй суточный график. Все одно к одному. А главное — продулся. И ведь как я их сначала подсидел, любо-дорого!

— Крапленая колода? — деловито осведомился Галган.

— Ни боже мой. Просто подфартило. Я первый раз зашел с девятки червей, потом сунул ведьму и...

— Короче, денег нет?

— Ни грамма! Если сегодня не отдам сто восемьдесят монет, набьют морду. Может, ты выручишь, Тимофей Яковлич, а? Выручи, голуба! Последний раз прошу!

— А это ты не видел? — Галган сложил известную комбинацию из трех пальцев, именуемую в просторечии «дулей», и для лучшего обозрения поднес ее к самому лицу Лаврухина. Тот только шмыгнул носом и повернул голову в сторону.— Воротишь рыло? А кто мне второй месяц тысячу двести должен? Давай деньги, мне на костюм надо! Не прежнее время — фактурками отделываться.

— Голубчик, Тимофей Яковлич, да где ж мне сейчас денег взять? Потерпи малость, в получку отдам,— униженно взмолился Лаврухин, чуть не плача.— Заимей совесть. Мало я тебе фактур подмахнул?

— Ага! Еще месяц ждать? Все жданки кончились. Продай что-нибудь из барахла, а мне гони монету.

— Да что ж я продам? Смотри сам, у меня ничего нет!

Галган обвел взглядом комнату и невольно присвистнул.

Действительно, продать при всем желании было нечего. В углу стояло сооружение из пустых ящиков наподобие кровати. В головах на плоском соломенном матраце лежала старая телогрейка. Рваный кожух заменял одеяло. Две расшатанные табуретки, колченогий стол да печка, сделанная из железной бочки, довершали меблировку комнаты. Пол усеян окурками. Ни занавесок на окнах, ни коврика на стене, ни хотя бы половика— ничего, говорящего о том, что это комната, в которой живет, отдыхает, проводит свободное от работы время человек.