Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Я знаю, что делать.

— Тебе надо сначала отдохнуть. — Зинаида подумала и забеспокоилась: — Да и связываться как?.. Убьют. Вон Сычев за три года нажил пять коров, своего пастушонка держит, мельницу, маслобойку… работники. Их тут таких два двора, а остальные — либо в одном положении, либо беднеют. И все, Федя, дерутся из-за земли. Как к ним приступиться? Как приступиться? — повторила она. Видно, много думала об этом.

— Жить так мужику нельзя… по-волчьи, — твердил Федор.

— Они ж от земли и зверьми становятся: что ни больше ему земли, то — хуже. — Помолчав, она добавила осторожно: — Сычев от Дыбина письмо получил, из тюрьмы. Будто год еще отсидит — и выпускают… А может быть, народ и зря болтает.

Федор стал во весь рост. Глаза загорелись, сверкнули. Он пятернею заправил волосы назад и проговорил:

— Снюхались. Старые и новые снюхались. — Он сел снова на лавку и тихо еще раз сказал: — Старые и новые…

А ночь кончилась. Рассвет крадучись заглядывал в окошки.

Федор спал.

Бывает в деревне всегда так: приедет сельчанин из других мест в родную деревню, и к нему идут в избу группами и поодиночке — узнать новости, посмотреть, какой он стал, покалякать о том, как люди живут на стороне, и объявить свое почтение. В таких избах целый день висит табачный дым, а двери почти не закрываются до тех пор, пока проведают все.

Не так было у Федора. Утром молва о его приезде облетела село в несколько минут. Все знали: приехал. Но только один Матвей Сорокин припрыгал на тоненьких ножках. Он поспешно вбежал в избу, пожал Федору руку и с размаху, шумно сел, зашуршав ссохшимся овчинным кожухом.

— Значит, прибыли, Федор Ефимыч, — сказал он, видимо, заготовленные заранее, но ничего не значащие слова.

— Как видишь, Матвей Степаныч.

— Да-а…

Перед Матвеем стоял теперь новый Федор. Другим человеком показался он ему — непохожим на гордого Федьку Варяга. Он сбивчиво, сморкаясь от волнения, спросил:

— А?.. Не того… конешно… Как его, этого… А?

— Да что ты, Матвей Степаныч! Все хорошо.

— А ты, главное дело, в тоску не пущайся. Нам, брат ты мой, не ряд тосковать. — Матвей чувствовал, что говорит не те слова, а других не находил. — Ты, Федя, может, думаешь, на еду не заработаешь? И-их, мила-ай! У меня всю жизнь жрать нечего было; на шубе заплат больше, чем я, скажем, хранцузских булок поел на своем веку. А хлеб, обнаковенный хлеб ржаной, завсегда добыть можно.

— Заработаю. Я теперь счетовод. Не в этом дело.

— А в чем? — живо спросил Матвей.

— А в том: как ты живешь, так дальше жить нельзя.

— А? Как? — вскочил Матвей, удивившись.

— Землю добыли, а есть у тебя нечего, и опять ты батрачишь на старости лет. Только у другого кулака, у нового, у Сычева.

— А я, может, лошадку себе куплю да и захозяйствую. Может, наберу на лошадку. Я непьющий. Может, и сяду на землю. А?

— Не купишь, — уверенно ответил Федор. — Если ты купишь лошадь, то кто же будет работать у Сычева? Разве он даст тебе купить лошадь?.. Вот так-то, Матвей Степаныч.

Матвей привстал, оставшись с полусогнутой спиной, вытянул удивленно бороду, развел руками и, хлопнув себя по бедрам, спросил:

— Ужель не куплю? А?

— Нет.

Дед сел, почесал затылок:

— Да-а… Пожалуй… Ну… а как же теперь? — спросил он нерешительно.

— Сообща. Всем вместе землю обрабатывать и…

— Артелью, значит, — перебил Матвей Степаныч. — Слыхали. Далеко слыхали, да не щупали. Да-а… Чего не щупали, того не щупали, врать не буду. А слыхать слыхали.

У Федора не выходили из головы слова Вани: «Сама земля — не спасенье», и он повторил эти слова Матвею Степанычу и добавил:

— Приедет Ваня Крючков через год, как окончит школу, — он тоже расскажет. Его уже приняли в партию. Да и мы еще с тобой поговорим.

— Это Ванятку-то? В партию? — оживился дед. — Вот дела дак дела! Выбился, умница! Так я и знал!.. А насчет артели… — Он помолчал, посерьезнел, морщины стали резче, и продолжал: — Слушай, Федор Ефимыч. Я — голыш, мне все едино — пропадать, так уж лучше за опчество, — но Ванятку Крючкова сюда нельзя: плохо нам будет, если об артели начнем. — Матвей поднялся с лавки и говорил полушепотом, стоя перед Федором: — Ведь все село в руках у Сычева: что скажет, так и будет. Даже Андрей к нему ходит «чай» пить, даром что председатель сельсовета… Нет, не можно артель!

Оба сели. Вдруг Матвей Степаныч заулыбался, поднял глаза на Федора и сказал:

— А Ванятка-то, как его, Иван Федорович-то, приедет. Ей-бо, приедет!.. Ну а Миша как?

— О, Миша молодец! Два класса сельскохозяйственного училища кончил, в третий перешел, в последний. Агрономом будет.

— Иль правда? Вот говорил «придут» — и придут.

Кто-то постучал в окошко, и женский голос позвал:

— Матвей! Матвей! Сорокин Матвей тута?

— Ась? Я! — откликнулся тот.

— Лошадей запрягай! Хозяин велел, — говорил все-тот же голос.

— Ну я пошел, — заторопился Матвей Степаныч. А у двери обернулся к Федору, приложил указательный палец к своему лбу и серьезно сказал: — Проясняется!

Федор проводил глазами заплатанную спину, валенки с торчащей из пяток соломой и шапчонку, которую видел на Матвеевой голове, будучи еще мальчишкой. Сколько уж прошло лет — а шапка все та же.

А по селу шел разговор о Федоре. Не было такой избы, где бы не судачили о нем. И, как всегда бывает в таких случаях, наговорили всяких небылиц.

У колодца тоже калякали.

— Правду, что ли, говорят, кума, Федор Ехимыч с оружием приехал? — спрашивала одна.

— Не слыхала, — ответила другая.

— Ну как же так «не слыхала»! Говорят, и бонба на нем, и зарядов к ней целый мешок привез. Все ж говорят.

— А может, и правда.

Матрена Васильевна, вытягивая бадью из колодца, вступила в разговор:

— Какая там бонба, бабоньки! Наши зверищи-то… «Суди-или»! А он не виноват. А теперь вот пришел.

— Вот наши дубины чего наделали! — сказала одна из женщин, поддержав Матрену Васильевну.

А та продолжала:

— Никто из мужиков не идет к Федору проведать — совесть не пускает. Им самим сейчас суд, от совести. Не могли защитить малого от каких-нибудь пятерых разбойников, да еще и укрыли их от следствия. Ведь знают, ироды, что, почитай, воскрес он, — вот и стыдно. А мой первый пошел к нему. Ну, у моего совесть чиста.

Бабы сгрудились около нее, засыпали вопросами:

— Говори, как он там?

— Что ж рассказывал о нем Матвей?

Матрена Васильевна подняла коромысло с ведрами, стала вполоборота к ним и как бы мимоходом сказала, окинув их взглядом:

— Ничего не рассказывал.

И плавно пошла не оглядываясь.

Оставшиеся смотрели ей вслед молча, как завороженные. Кто-то из них сказал:

— Гля, бабоньки! Сорочихе за пятьдесят пять, а она — как в сорок пять смотрит. А бедность какую вынесла, господи боже! Да пятерых детей похоронила. Куды та-ам!

Матрена Васильевна шла по дорожке, ступая уверенно и прочно. Муж — по батракам всю жизнь, а на ней — вся семья. И выдержала. Такая женщина не пропадет!

Навстречу ей шел Андрей Михайлович. Под мышкой у него торчал потрепанный портфелишко.

— Здорово была, Матрена Васильевна! — приветствовал он.

Она ответила поклоном. А он спросил, остановившись:

— Как живете-то?

— Да как? Так и живем: чужое молочко вприглядку пьем, хлеб да соль жуем, — ответила Матрена Васильевна.

— Ты всегда сморозишь, — не очень-то весело пошутил Андрей.

— Смех — бедняку на здоровье, а богатому — хворь.

— Все шутишь?

— Не до шуток.

Андрей Михайлович, видя, что сейчас, в таком ее настроении, с Матреной «каши не сваришь», попробовал перейти на полушутливый тон:

— А я хотел тебе новость сказать. Хорошую новость.

— Это какую же новость… «хорошую»? Что-то не слыхать было у нас хороших новостей.

— Делегаткой тебя наметили. Согласна?

— Это по какому же вопросу? — притворилась недоумевающей Матрена, будто и не знала, что такое делегатка.