Чаша терпения

Август, сидевший на дрожках, был похож на обладателя сокровищ, которые он долго, может быть всю жизнь, искал. И вдруг теперь они лежали у него под рукой, на ящике с медикаментами, бережно завернутые в мягкий фланелевый лоскут, укрытые кошмой и привязанные вместе с этим ящиком к дрожкам черной волосяной веревкой. И Надя была счастлива еще и потому, что был счастлив Август. Она чувствовала себя словно его соучастницей в добывании этих сокровищ, будто какая-то доля их принадлежала и ей.

Вот с таким чувством возвращающегося к ним счастья, отнятого на миг вчерашним днем, не особенно разговорчивые, подъезжали они к реке Ангрен.

Кто не знает наших бурных среднеазиатских рек, стремительно несущихся с гор! Всю долгую зиму воют в горах сумасшедшие вьюги, залихватски посвистывают в ущельях, носятся над пропастями снежные метели, гудят над вершинами бураны. Снег заваливает глубокие ущелья, теснины, скалистые трещины, равняя их с логами и горными долинами, тепло укутывает в голубые собольи шубы и папахи грозные вершины.

А когда жаркое весеннее солнце начнет их припекать и растапливать, родятся по ущельям, по логам, в теснинах и трещинах веселые ручьи, пробьют себе дорогу под глубокими снегами и побегут вниз, звонко прыгая с камня на камень, с уступа на уступ, то стремглав, словно белая молния, смело бросаются с орлиной кручи в черное ущелье, то падают, несутся туда, подобно горным орлам, расправившим крылья. Где-то на пути, между скал и камней, в гулких скалистых теснинах, на просторе горных долин они встречаются, сливаются вместе и еще веселее бегут дальше, играючи ворочают, перекатывают и своей серебряной стремнине тяжелые камни, образуя шумные, гремящие потоки; потом устремляются еще дальше, в цветущие равнины, к садам и виноградникам, к хлопковым полям, мимо мертвых песчаных пустынь, мимо несчастных, растрескавшихся от жажды степей, к далеким просторам бирюзового Арала.

В это бурное весеннее время в горах часто проносятся грозовые ливни, мгновенно заполняя реки клокочущей желтой водой, полной неистовой бешеной силы, шума, стремительности. Страшно бывает встретиться тогда с этой силой человеку. С яростью, с гулом вырывается из ущелий горный поток на притихшие долины, сносит охваченные паникой горные кишлаки, смывает и уносит своими пенистыми желтыми потоками целые отары овец, догоняет спасавшегося от него на всем скаку лихого всадника, с корнем выворачивает деревья. Не одни такой поток вливается в реку. Она пенится, сердится, выходит из берегов, разливается на многие рукава. В такое время коварен и опасен бывает даже мелкий перекат, который надо переехать вброд верхом на коне или сидя в повозке. Бывает, что даже в этих рукавах, на мелких перекатах, быстрый поток сбивает с ног лошадей, верблюдов, опрокидывает телеги, несет их, коверкая и ломая, в главное русло.

Стремительная южная весна отгремит гулкими грозовыми ливнями, промчится, подобно вешней воде; растают в горах и предгорьях обильные снега, и останутся они только на самых вершинах да в холодных расселинах северных склонов, будут таять потихоньку все долгое жаркое лето, постепенно иссякая. Мелкие речки пересыхают. И чем дальше идет лето, тем все более спокойными становятся в долинах реки, вода в них делается сначала голубой, потом синей и, наконец, светло-зеленой в начале осени.

Редко случалось, когда Надежде Сергеевне приходилось ехать в бурное весеннее время в горные кишлаки и селения. Два месяца — май, июнь — она ездила в кишлаки, расположенные далеко от долины Ангрена, где не надо было проезжать вброд ни его рукава, ни безвестные речушки.

Но случалось, что еще в конце лета или ранней осенью, где-нибудь на исходе августа или в середине сентября, соберутся в горах лиловые тучи, прольется спорый, обильный, без грома и молнии первый осенний дождь, и снова на день или на два замутится Ангрен, растекутся ненадолго его рукава. Но ведь снега еще нет в горах, там нечему таять, и в воде нет той бешеной силы, стремительности, ярости, весеннего хмельного озорства, которыми она бывает полна весной. Но все-таки и тогда случается, что пенится, шумит Ангрен, гремят его перекаты, и не очень-то безопасно переезжать его верхом, либо на легких санитарных дрожках. Надо быть очень осторожным, осмотрительным, не погорячиться и не заехать туда, где лошади выше колен.

Кузьма Захарыч давно знал своенравный характер Ангрена и всегда, даже в самые спокойные летние месяцы, бывал осторожен и осмотрителен. Подъехав к реке, он останавливал лошадь, с минуту зачем-то еще сидел неподвижно на дрожках, смотрел, как крутит воронками, шипит вода вдали, у другого берега, под глинистым крутояром, потом вставал на дрожки во весь рост и долго из-под руки оглядывал рукава и перекаты, затем слезал с повозки, далеко уходил по берегу. Через Ангрен, разливавшийся весной на десятки рукавов и на большую ширь, моста не было, не было у этой реки и постоянного надежного брода.

Спускаясь сейчас с откоса по дороге к реке, Кузьма Захарыч еще издали заметил, что после ночного дождя Ангрен вспенился и забурлил.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — мрачно сказал Кузьма Захарыч, тревожно всматриваясь вперед. — Дождичек-то чего натворил, а?.. Опять взыграл Ангрен. Опять озорует!

— Что, Кузьма Захарыч, нет броду? — спросила Надя, прикрыв от солнца глаза ладонью и глядя на сверкавшую под солнцем реку.

— Сейчас поглядим. На четыре рукава разлился, — отозвался Кузьма Захарыч.

— Чепуха, — вдруг весело сказал Август. — Дайте мне вожжи.

Тревожная настороженность и беспокойство Кузьмы Захарыча и Нади словно взбодрили Августа, стряхнули с него какую-то внутреннюю скованность, ту самую потребность посидеть молча, которая в иные минуты нужна бывает всякому человеку, будь он счастлив или опутан страданиями. Август неожиданно стал весел, бодр, разговорчив.

— Дайте вожжи! — повторил он настойчиво. — Тут воробью по колено, а вы боитесь.

— Не надо горячиться, Август Маркович, — спокойно сказал ему Кузьма Захарыч. — Надо поглядеть, проезжал тут кто-нибудь сегодня или нет. Надо найти брод.

— Какой тут брод! Какой брод?! Видите, где выходит дорога на противоположном берегу?..

— Вижу-то вижу, — опять, словно неуверенно, сказал Кузьма Захарыч, — но дорога эта…

— Ну?.. Что?..

— Была хороша до вчерашнего дождя.

— А сегодня?

— А сегодня дорога никуда…

— Что «никуда»?..

— Никуда не годится. Вон смотрите влево… Еще одна виднеется дорога… Во-он вдоль берега, а потом поднимается на косогор. Видите?.. Вот та, пожалуй, вернее будет. А эта для узбекской арбы хороша. Арба здесь, пожалуй, пройдет. А наши дрожки…

— Да вы что?! Серьезно или шутите? — внезапно рассердился Август. — Или меня испытываете?.. А?..

— Август, успокойся, — тихо сказала Надя, положив ему руку на плечо. — Не спорь, пожалуйста. Ангрен очень коварен. У него никогда нет постоянного брода. Мы ездим здесь уже несколько лет.

— И что же?.. Когда-нибудь тонули?..

— Не дай бог.

Они все трое стояли на берегу, у самой воды. Река разлилась на четыре рукава, разделенных друг от друга серой от галечника крутой косой, так что трудно, почти невозможно было определить отсюда, хорош или плох был перекат в двух последних, дальних, рукавах и был ли он вообще.

— Вы судите вот по этим ближним протокам, — сказал Кузьма Захарыч, обращаясь к Августу. — Здесь, может быть и можно проехать без особого риска. Но вы уверены, что там будет так же?..

Август взглянул на Кузьму Захарыча, криво усмехнулся одной стороной лица.

— Это верно. Не зная броду — не суйся в воду. Но какой же вы кучер, если не знаете брода, — сказал он насмешливо.

Кузьма Захарыч ответил, по-прежнему пристальна глядя вперед, на быстрые струи воды:

— Я знаю, Август Маркович, здесь нельзя ехать.

— Может быть — пари?.. А?.. Не хотите. Тогда дайте мне вожжи, — снова оживился Август.

— Пари?.. — Кузьма Захарыч коротко взглянул на него, покачал головой. — Вы только что сказали поговорку… а предлагаете пари… не зная броду.