Слово арата

— Что у вас нового, сайгырыкчи?

— Нет ничего, о чем бы стоило доложить, все спокойно и благополучно, мой господин.

— Так, так. А что поделывают деятели партии в нашем хошуне?

На слове «поделывают» было сделано ударение. В голосе спрашивающего звучала насмешка. Один из чиновников ответил:

— Действуют, мой господин. Каждый день устраивают хуралы, забивают и поедают скот у зажиточных людей, добрым людям, как мы, ни в чем не доверяют.

— Ну что ж, приеду в хошун, — обдумаем положение. Пока торопиться не будем, тужуметы.

Идам-Сюрюн уже прикончил не один кугер араки. Бараний зад тоже ушел в него без остатка. Князь не то что посоловел, а чуть на ногах держится. Двое чиновников подхватили его под мышки.

Наконец Идам-Сюрюн закричал:

— Коня мне!

Подвели жеребца под серебряным седлом. Кое-как взгромоздившись, князь тронул поводья. За ним поскакали чиновники. На этот раз мне попалась более послушная лошадь, и я уже не отставал.

Вначале я не слышал, о чем переговаривались между собой Идам-Сюрюн и чиновники, но конец их разговора долетел до моих ушей, и общий смысл я понял.

Один из чиновников спросил:

— Время стало суровое. Как себя лучше вести, господин?

Идам-Сюрюн успел проветриться и ответил довольно внятно:

— Слишком резко выступать против нельзя. Пока приходится считаться со временем.

Тот же чиновник раздраженно воскликнул:

— Выходит, мы должны вытянуть шею и так лежать, господин?

Идам-Сюрюн прохрипел:

— Так уж и лежать! Снаружи надо блюсти порядок, а внутри незаметно идти против него, следить за народом, не смыкая глаз.

Вскоре опять послышался голос князя:

— В каком состоянии мои стада и мое зимнее стойбище в Сой-Бурене? Спокойны ли собаки и птицы, сайгырыкчи? ^[77]

Чозар Парынма сдержал своего коня и поклонился:

— Скот вашей светлости пребывает в благополучии. Вот пастухи перестают слушаться… Иногда, объявив хурал, забивают и съедают скотину. Такое теперь время, господин.

— Время-то время! Но кто дал им право забивать скот у частных людей? Вот вы, один из начальников хошуна, почему же их не утихомирите?

Посмотрев на меня, Идам-Сюрюн крикнул:

— Эй, ты, Тывыкы, не путайся тут, вперед выезжай! Мы поедем за тобой!

Я выехал вперед, но некоторое время сзади все еще слышались голоса:

— Зазнались эти твари, бедняцкие души! Ну что же, пускай подурят. Мы уж повеселимся, когда придет наш праздник! Тогда мы им покажем.

Перед закатом мы подъехали к Онгача на Чедыре ^[78]. Сделали привал и зашли в юрту. Было похоже, что хозяева юрты — молодой парень и молодая женщина — только что поженились. Увидев так много людей в нарядной обуви и одежде и к тому же узнав Идам-Сюрюна, они закололи овцу, наготовили всякой еды. Идам-Сюрюн развалился на зеленом шелковом ковре, оголился до пояса. Представители хошуна уселись ниже его, а мы — все прочие — присели у входа в юрту. Хозяйка поднесла на большом деревянном блюде бараний курдюк с большими кусками мяса. Хозяин наточил нож с узорчатой рукояткой и тоже положил на столик перед Идам-Сюрюном. Все начали есть. У шкафчика с посудой сидел старик, поджав под себя одну ногу и вытянув вперед другую. Он угощал всех аракой. Немудрено, что чиновники опять захмелели. Они подняли чаши за здоровье нойона, а Кунга мейрен запел:

В верховьях Ажика стоит каменная баба;

Здесь тьма-тьмущая коней и волов.

В степях пасутся стада нашего нойона,

Здесь тьма-тьмущая золота и серебра.

— Миленький мой мейрен! — Идам-Сюрюн пришел в восторг. Повеселев, он открыто называл сидевших по их старым чинам, словно хотел сказать: «Не так вы еще меня приласкаете, когда я приеду в собственный хошун».

Пир кончился не скоро. Наконец чиновники разбрелись по окрестным юртам, а Идам-Сюрюн остался с молодыми хозяевами.

— Когда займется заря, ты приготовишь мне верховых коней, чего-нибудь попить и поесть, а теперь сидеть здесь тебе нечего, живо двигайся. Ну, уходи, — приказал князь молодому хозяину.

Тот поклонился:

— Я… я их светлости постелю постель. Я уж спать не буду. Все приготовлю, что наказала их светлость.

— Не надо, в отдельной постели не нуждаюсь, вместо тебя лягу. Не прячь от человека молодую жену. Давай-ка ее сюда. Пусть она ублажит своего нойона. А сидеть тебе здесь нечего. Живо! — махнул рукой князь.

— Помилуйте, саит, такие вещи теперь отменены. Пожалуйста, не делайте этого, окажите милость, — кланяясь, просил хозяин, едва сдерживая слезы.

— Отменены, говоришь? Какой ты умный стал, а? Иди выполнять приказ.

Я не мог себя сдержать и сказал:

— Вот если бы на своей службе вы так старались саит! Такой позор, такой темный обычай, который уже отменила революция, вы хотите опять вернуть!

Идам-Сюрюн еще сильнее разъярился:

— Молчать бы тебе! Убирайся, проклятый крикун!

Меня охватило негодование. Я закричал:

— Теперь не старое бесправное время! Революция пришла! Прошли те дни, когда вы на Бурене мучили мою мать, сестру Албачи и меня, еще совсем маленького. Старые пытки Второй Великий хурал уничтожил.

Воспользовавшись моим вмешательством, хозяин юрты выбежал. Мне тоже стало противно слушать, как ругается князь, и я вышел.

— А, спасибо тебе, братец, — сказал хозяин. — Желаю тебе всего доброго. Пусть твоя дорога будет чистой и ровной.

На следующее утро мы подъехали к Салчакскому хуре на роднике Эртине-Булак ^[79] День был удивительно ясный. Небо и земля отдыхали. Легкий ветер шумел в ветвях сосен и лиственниц, окружавших пагоды и кумирни, шелестел в листве берез, поникших над стенами древнего хуре. От священной рощи расходились вдаль барханы с узорчатой песчаной чешуей. На краю рощи из темной воронки сочился еле приметный родничок. От него саженей на сто струился ручей Эртине-Булак. Неспроста его назвали сокровищем: волны песчаного моря никогда не затопят зеленого островка на Эртине-Булаке.

Раковины оповестили народ, что сейчас начнется мистерия «цам» ^[80]. Людская лава у пагоды забурлила. У ворот пропускали сначала монахов-лам, а за ними прочих мужчин. Если попадалась женщина, то ее в зависимости от наряда и выражения лица либо тихонько отстраняли, либо отгоняли, восклицая:

— Чур-чур! Оммаани патнихом!

С нашим приездом в Эртине-Булак к моему саиту была приставлена монашеская свита, и я получил возможность не только впервые посмотреть ряженый цам, но и убедиться в том, как бывшие представители феодальной Тувы — светские князья — вторгались в дела духовные, в жизнь хуре и его служителей.

Из-за северного крыла пагоды вылетела высокая китайская двуколка. Ее везли десять послушников в ламских халатах. С двух сторон совершали пляску цам ряженые ламы с гонгами, бубнами и деревянными трубами в рост человека. На пляшущих страшные головы-маски: коровьи, овечьи, козьи, верблюжьи, конские, заячьи. Некоторые маски изображали десятиголовых чудовищ, изо рта у них бил огонь.

А в середине пляшущих колыхался на двуколке прославленный мастер омерзительнейших насилий и непристойностей — «солнечный князь» Идам-Сюрюн. На его светлости был парчовый балахон со знаками свастики ^[81], длинная толстая коса перевита черной лентой; на затылке красовалась вместо княжеского колпака китайская шапочка с помпоном — знак самого богдыхана.

Слева от его светлости на более низком сиденье покачивался настоятель хуре в позолоченной рясе, в куполообразном железном колпаке. Левой рукой он удерживал на коленях огромный судур, правой — перебирал четки.

Ряженый «поезд» объезжал кумирни — их десять на дорожках вокруг пагоды. Незаметно пустели меха с аракой; на каждой остановке кумирни окроплялись крепчайшим напитком, а сановным гостям арака подносилась в серебряных чашах.