Слово арата

— Приготовиться, парни…

Я видел только голую руку лоцмана, а продолжение реки куда-то исчезло. Еще через несколько мгновений впереди нас что-то оглушительно зарокотало, голос лоцмана стал еле слышен. Сквозь тучу брызг я с трудом разглядел: скалы зажали реку в узком проходе, поверхность воды покрылась каким-то бешеным табуном, в котором все кони встали на дыбы и хотят выбить всадников из седла. Это и был Большой порог. Где-то далеко и глухо раздались слова:

— Бей вправо! Шабаш! Бей влево! Шабаш! Кидай греби на балаган!

Мы забрались на крышу. У нашего плота уже не было весел ни спереди, ни сзади. Рука опытного лоцмана подвела его к середине Большого порога. Мы ухнули в него с разбегу. Носовая часть плота нырнула вместе с лошадьми. Над водой мелькнули одни хвосты. Удары могучих валов заставляли наш плот то взмывать, выскакивая из пены, то опять нырять. Воздушные волны с потоками воды били в лицо.

Только мы, стоявшие на крыше балагана, видели Большой порог. Обитатели шатра лежали ничком, перебирали четки, читали молитвы, просили милости у неба — словом, были где-то посредине, между живыми и мертвыми. Правильно, что это место назвали Большим порогом. Слово ужар ^[84] найдено давно. Правильное слово. Над водой, перевалившей через такое крутое место, разве что птица пролетит! Как тут проедешь на плоту или переплывешь!

Если с берега смотреть на плот, болтающийся в котле Большого порога, издали кажется: то не плот плывет, а летит орел; собрался подхватить суслика или мышь — рухнул вниз, промахнулся и снова взлетел к небу, а завидя вторую жертву, снова падает на землю и снова взмывает в высоту… Большой порог остался позади.

— По местам!..

Мы угомонили нашего «Гнедко». Савелий тоже присмирел. Вскоре ложе Улуг-Хема очистилось. Вода перестала бурлить. За несколько дней пути на плоту скопилось много мусора; у коновязи образовалась навозная куча. Мы проехали Большой порог — и плот наш заблестел, и лошадки выкупались: отряхиваются от воды, отфыркиваются и радостно ржут.

Пришли в себя и саиты, стали разговаривать и курить, даже о чем-то заспорили; первым подал голос Далаа-Сюрюн.

— Ну и место, одна погибель! Думал, в живых не останемся. Оммаани патнихом!

Потом князь подошел к Савелию:

— А дальше такой ужар будет? Если будет, скажите нам сейчас, таныш, пожалуйста.

Я перевел слова князя. Савелий немного помолчал и успокоил:

— Такого места больше не будет.

Сразу же за Большим порогом опять сделали привал. Хорошо устроились на высоком берегу среди таежного бурелома.

Во сне я видел мелькающие выступы скал и зубцы отрогов ущелья. К скале был прикован железной цепью мой конь Таш-Хурен. На краю ущелья стоял хрустальный Верин дворец. Над дворцом, в просвете между тополями, по низкому вечернему небу плыли облака. С другого края бурели щетинистые хребты тайги. Дальше на конце земли, мерцая, белели вершины гор, отделенные золотой жилкой от серебряно-голубого небесного полога.

Утесы колыхались. Люди в разноцветных халатах протягивали мне руки. Вот моя мать. Но я не вижу ее. И ничего не вижу. Мать берет меня, лежащего пластом у края ущелья, на свои маленькие руки, гладит стриженую голову и крепко целует.

От ее поцелуя я проснулся.

— Мама! Прости меня, большого и глупого. Ведь ты ни разу не всплеснешь руками: «Ой, тяжко!» Головой только кивнешь: «Давай, сынок, сделаем так — и будет легко».

Я посмотрел сквозь прибрежную хвою на широкий плес шумевшей реки, которую от Большого порога зовут уже не Улуг-Хемом, а Енисеем — богатырем сибирских рек.

Я задумался, и покуда мои товарищи спали сладким предутренним сном, мчал меня Таш-Хурен по речным долинам и горным хребтам навстречу самому солнцу. Лицо моей матери тоже светилось, как солнце. Я видел ее молодой, как в первые дни на Мерген.

— Если б тебе не пришлось разлучиться с живыми, ты бы теперь вместе со всеми радостно вздохнула. И расправила плечи… Родная, вечная мама!

Книга третья

Здравствуй, Москва!

Глава 1

За большим порогом

…На третий день после прыжка через Большой порог мы подплыли к селу Шушенскому. Слушая команды Савелия, били тяжелыми гребями то влево, то вправо, завели плот в протоку, привязали своего «Гнедка" и вышли на берег.

— Значит, так. Здесь будем ночевать, — Савелий принялся свертывать цигарку. — Утром пораньше двинем дале. Ну, как, приятель, понятно?

Я перевел слова лоцмана.

— Солнце еще высоко, — ехидно усмехнувшись, заметил Имажап сайгырыкчи. — Зачем так рано остановились? Спроси-ка, парень, у этого русского.

Я снова перевел. Савелий затянулся махоркой.

— В этом месте каждый ночевку делает. Здесь жил великий человек России.

Наши министры-саиты переглянулись.

— Так-так-так, — загнусавил Далаа-Сюрюн. — Придется останавливаться, оммаани патнихом. Ничего не поделаешь! Не перечить же ихним обычаям…

Сайгырыкчи молча кивнул. Мы поставили палатки, разожгли костер. Генерал Пюльчун отвел меня в сторону.

— Как зовут того великого человека и когда он здесь жил?

— Ленин. А когда и почему он жил в этом селе — не знаю, — признался я.

Переводчик Павел Медведев или, как мы его звали Павылчык, пришел мне на помощь и рассказал, когда и за что был сослан в Шушенское Владимир Ильич Ленин.

— Сходим в поселок, — предложил он.

Я, Пюльчун, Соян Монге и еще двое или трое ребят пошли с ним.

Окраина села заросла крапивой и полынью, дома были кривобокие, совсем как у нас в Сарыг-Сепе. Ближе к центру — избы стали повыше, попросторнее, людей больше. Все глядели на нас с любопытством: что за странный народ такой? И не мудрено. Из всех нас более или менее прилично был одет Павылчык. На остальных — пестрота. Даже Пюльчун щеголял в старых идиках с загнутыми носами и потрепанном далембовом халате.

По дороге, как у нас принято, мы здоровались с каждым встречным. Один из них, рыжеусый мужик в черной войлочной шляпе и холщовой рубахе до колен, оглядев нас с головы до ног, спросил, откуда мы прибыли.

— Товарищи из Танну-Тувы, — объяснил ему Павел. — Эти парни будут в Москве учиться. А вы здешний? Расскажите о своем селе.

— Какое наше село? — охотно откликнулся крестьянин. — Известное дело. Село как село. Дворов, может, восемьсот наберется. А народу, однако, тыщи две.

Я не вытерпел и спросил:

— Про Ленина знаете?

— Как не знать! У нас, считай, каждый знает. Вы-ка лучше в тот вон пятистенник зайдите, к Прасковье Мезиной. Она все обскажет.

Мы пошли к избе, на которую он нам указал. У калитки нас встретила невысокая женщина лет сорока. Приветливо поздоровалась, пригласила сесть на скамейку. Узнав, кто мы и откуда, чем интересуемся, охотно заговорила. Сначала про себя:

— С малых лет по людям. Батрачила. И скотину пасла, и хлеб убирала…

— А правда, что вы Ленина видели? — спросил по-русски Монге.

— Не только что видела — с ими вместе жила. Год и десять месяцев. Помогала им.

Прасковья Алексеевна позвала за собой на улицу.

— Сначала Ильич один жил. Во-он в том доме, у Зыряновых. А после, когда Надежда Константиновна приехали с Лизаветой Васильевной, с матерью со своей, — у Петровых поселились.

— Я к им как попала? — продолжала она. — Услышала, ищут помощь по хозяйству. Думаю, пойду. Поговорила со своими — они ни в какую. Разве, говорят, можно к ссыльным? Урядник не разрешит. А меня только пуще раззадорило. Вечером, чтобы никто не увидел, побежала к им, а зайти боюсь. Стою под дверью. «Кто там? — спрашивают. — Заходите». Такой еще молодой, а уже лысоватый, лоб большой, усы рыжеватые, — дверь распахнул, зовет. Я в пол уставилась, молчу. За им женщина вышла. Косы длинные, губы припухлые, глаза большие. «Здравствуйте, здравствуйте, — говорит. — Чего же вы там?» Взяла меня за руку, в избу завела, подала стул. Села я и обратно молчу, глаза не подыму…