Колесом дорога

— Ну, а коровы, коровы как, привыкли к этой чистоте, к меха­низации? — спросил он директора.— Молоко-то хоть дают, траву едят?

— Молоко дают. А вот с травой... Случилась тут у нас необхо­димость, вывели их из комплекса, выгнали на траву, на луг. Рев под­няли, поселок весь сбежался. Время кормить, а они стоят посреди травы и ревут. Не приучены есть, рвать... В общем, только стойловое содержание: комплекс, кормушка, конвейер...

— А рабочие как, животноводы, как им в новых домах? — спро­сил Сергей Кузьмич, когда они, выйдя из коровника, подошли к Дворцу культуры, где все уже было, как сказал директор, приготов­лено.— Ведь это революция, мы не всегда только понимаем это: из хат и в коттеджи.

— Коттеджи двухэтажные, и в двух уровнях квартиры, можно зайти посмотреть. Начали строить только недавно. Это наиболее приемлемая форма застройки современной деревни,— объяснял ди­ректор.— А с пятиэтажками всяко было. Одни шли, бежали. Других волоком... Сараи к пятиэтажным не предусмотрены. С коттеджами все исправлено. Построили один общий сарай, три с полтиной в ме­сяц— и, пожалуйста, заводи корову, поросенка, автомобиль.

— Опыт этого хозяйства, Сергей Кузьмич, мы распространяем и в других,— пояснил Шахрай.— В вашей области, в Князьборе, в частности, подобных ошибок уже не будет. Сарай, две-три сотки огорода, грядки для редиски, морковки, салата. Основные огороды выносятся за поселок. А все остальное в комплексе.

— Слушай,— тронул Матвей за рукав директора совхоза, когда они проходили в кафе мимо услужливо посторонившегося милицио­нера,— а этот, в форме-то, зачем здесь у тебя?

Фамильярность эта несколько сбила с тона директора. Но он, наверное, почувствовал в Матвее своего, подмигнул ему.

— Далась тебе эта милиция,— Шахрай был откровенно недово­лен Матвеем, но попытался свести свое недовольство к шутке: — Не алиментщик ли ты скрытый, Матвей, не многоженец?

— Вот именно,— отшутился Матвей,— где-то дети, наверно, есть.

— Это серьезная проблема,— директор совхоза вздохнул,— про­блема милиции — это проблема наших кадров, рабочих. Стягачи — слыхали такое? Нет, не от стяга, не от знамени. Скорее наоборот. В народе так их окрестили. Рабочих не хватает, приглашаем, зазы­ваем даже из-за пределов республики; работу, жилье, ясли, садик — все немедленно. А едут не всегда лучшие. И пьянь едет, и люмпен. Всех стягиваем. Без милиции не обойтись. Но это вынужденно, вре­менно... Прошу за стол. Первую за гостей...

— Гостям положено за хозяев,— не дал ему договорить, поднял рюмку Сергей Кузьмич.— Но я позволю себе быть невежливым. Никто не против?

Никто не был против, и Сергей Кузьмич продолжал:

— Матвей, не беспокойся, не красней, не за тебя. За Князьбор твой. Если в Князьборе будет хотя бы половина того, что есть здесь, мы будем достойны самых высоких слов и самых высоких наград. То, что происходит сегодня в Полесье, можно сравнить только с коллективизацией. Так за Полесье, за новое Полесье...

Сейчас перед Матвеем было еще Полесье старое. И оттуда, где он стоял, ему видно было это старое Полесье. Оно было еще проч­ным. Прочно держались за свою старую землю хаты, уходили в нее фундаментами, но не уступали и не думали уступать напору нового, укрывались древними осокорями и дубами, обласкивались птичьим криком, криком молодых буслов, что уже вылупились из яиц и тре­бовали пропитания, обнимались с речкой, петляющей возле этих хат, нетронутой еще там, у деревни, пока нетронутой. Более того, Матвею от его вагончика было видно, что деревня не только не на­мерена уступать, но вроде как бы и сама наступает, бросает ему вызов. Махахей крыл хату свежими белыми досками. И эти доски, эта новая крыша, свеже белеющая среди зелени деревьев, вывела его из себя. Он ведь предупреждал Махахея, что новому его дому стоять недолго. Если он думает, что за хату под новой крышей дадут больше, чем за сруб, то ошибается. Не будет никакой надбавки. Все равно не устоять этой его новой хате. И, полный непреклонной ре­шимости, он оставил вагончик, старый и новый Князьбор и направил­ся на участок, где шли работы, в Храпчино. По дороге на мгновение задержался у речки, там, где когда-то стоял их с Аленой дуб, где и его когда-то обнимал своими белыми крыльями парящий в небе бу­сел. Дуба того уже не было. Не было, можно считать, и речки. Реч­ка спрямлена, прочищена, по сути дела, проложена заново. Прямая, как струна, с отвалами белого песка по берегам. Он взобрался на этот песок и сверху смотрел на воду. Вода бежала вроде бы весело и быстро, как по трубе, нигде не задерживаясь, не бурля, и дно было веселым и чистым. «А что, действительно красиво,— подумал он,— никаких тебе омутов, никаких ям, коряг, перепадов от Полесья и до Днепра, хоть прямехонько беги вода, бурли поток...» Тут он пой­мал себя на том, что говорит почти стихами, и рассмеялся.

А работа в Храпчино стояла. Стояли канавокопатели, скреперы и бульдозеры, как бульдоги, устроившись на возвышениях ими же стянутого грунта, нацелившись своими мощными ножами на нетро­нутый еще лес. Механизаторы, все до единого, были в малиннике. Матвей сам, подобно бульдозеру, ворвался в этот малинник.

— Почему простаиваем? Думаете, меня здесь нет...

— Ничего не думаем,— оторвался от куста механизатор, тот са­мый тракторист, что провалился в Чертову прорву,— обед у нас.

Матвей посмотрел на часы.

— Обед уже пять минут как кончился.

— Сейчас будем заводить.

— Немедленно. И первым делом к такой-то матери этот ма­линник.

Механизаторы дружно потянулись из малинника, старательно обходя Матвея. Бочком-бочком начал отступать от него и тракторист, с которым он только что разговаривал.

— Стой!—пресек его маневр Матвей.

— Стою. А надо лечь, так и лягем. И даже бегом, шагом на месте марш могу.

— Бегом, подгоняй трактор, и чтобы от малинника ни следа.

— А почему я, почему я? — закричал тракторист.— Потому что моя фамилия Сюськин, да? Чуть что, Сюськин и Сюськин.

— Потому что ты Сюськин.— Матвей тоже припомнил его фа­милию, легкая фамилия, как он мог забыть ее. Как это он мог пить с таким губошлепом, бражничать всю ночь, с неприязнью думал Матвей. Трактор уже шел на малину, шел прямо на Матвея. Сквозь стекло кабины Матвей видел тракториста, белки его выпученных глаз и белый оскал зубов. Скалься, думал он, скалься, а я все равно не соступлю, ты первый свернешь, я не соступлю. И все же вынуж­ден был соступить. Железная махина надвинулась на него, скрыв тракториста, и он испугался именно потому, что не стало видно лица. Когда не видно лица, а только железо, только горячее дыхание ма­шины, стук ее железного мотора, не знающего страха и устали, это, оказывается, действительно страшно. Матвей отскочил в последнюю секунду. Отскочил, помахал Сюськину кулаком, но тот даже не обернулся. Трактор уже истерзывал гусеницами и запахивал плугом малинник. И там, где он проходил, от этого малинника не оставалось и следа. Так кое-где листик, кое-где измочаленная веточка и черная земля, пластом и рассыпчато, как раздавленная ягода.

Наблюдая за работой Сюськина, Матвей в тот день оставался в Храпчино, пока малинник не был перепахан полностью, как будто у него не было никаких других дел, никаких забот, будто все его дело сосредоточилось на этом малиннике, все зависело от того, унич­тожит он его или нет. И, когда тракторист, закончив последний круг, остановил трактор, он подошел к нему, вскочил на гусеницу и при­миряюще похлопал по плечу.

— Вот теперь порядок, Сюськин.

Что ответил ему Сюськин и ответил ли вообще, он не разобрал.

...И большого семейного счастья

...Все, как есть, без конца принимая.

Принимаю — приди и явись,

Все явись, в чем есть боль и отрада...

Мир тебе, отшумевшая жизнь.

Мир тебе, голубая прохлада.

— Тимох, а кого ж он без конца принимае?

— Ай, баба, вечно ты не туда, сбила тольки меня. Кто там кого у тебя принимае?

— А ты не злись тольки, Тимох. Есенинов.

— Девок тогда, наверно, баба.