Колесом дорога

Бригадира они так и не нашли. И сейчас, направляясь к своему вагончику, одиноко стоящему на окраине Князьбора, Матвей думал, что, может, и к лучшему, что не нашли. Кто его знает, как поступил бы и поступит с ним секретарь обкома, гот зарок дал, что из-под земли, но достанет бригадира. Он бы, Матвей, поговорил с ним по- своему, так поговорил, что едва ли поднялась бы еще у бригадира рука не только на старика, но и на собственных детей. Сегодня, на расстоянии уже, после вчерашней ночи, этого утра, в преддверии начавшегося хлопотного дня дедок был как бы отодвинут в сторону, заслонен тем, что ему предстояло делать сейчас, сию минуту и меся­цы, месяцы, если не годы. И расслабление в этом деле плохой по­мощник. Надо было держать себя в кулаке, если хочет создать такое же хозяйство, что видел вчера. Не создаст, его тоже никто не пожа­леет. Это дали ему понять вчера. Нет, не только в роли сопровож­дающего ездил он вчера по Полесью. Его взяли в эту поездку, чтобы наглядно показать, чего он может достичь, будущее его Князьбора. Дедок в этой поездке был не по программе. Кое-что тоже было не по программе. Но это кое-что касалось только Матвея, в расчет не принималось. Хотя кто в силах разгадать далекие ходы того же Шахрая, может, именно поэтому ему, Матвею, и дозволялось вчера говорить чуть лишнее про ту же голую бабу и кое-что другое. Надо время от времени спускать пары, чтобы не было взрыва. Вот и до­зволялось ему стравливать эти пары, показывая грандиозность того, что свершалось и продолжает свершаться на Полесье.

Они все трое — Матвей, Шахрай и секретарь обкома — уже уста­ли от этой дороги. Путь их лежал в образцово-показательный, по­строенный на мелиорированных землях совхоз. Водитель Шахрая был новеньким и дорогу знал плохо, все время опасался заблудить­ся. И немудрено. Дорог много, а ориентиров почти никаких. Все та же нива, все то же поле перед глазами. И казалось, что смотришь на это поле не снизу, не из окна машины, а сверху, из иллюминатора самолета, такое оно было правильное, аккуратно расчерченное на квадратики и прямоугольники сетью мелиоративных канав и каналов, насыпных дорог, дамбами. Среди этого поля струилась речка, неког­да большая и полноводная. Топкие берега ее были взяты теперь в бетон, обложены бетонными плитами. К арматуре этих плит, к про­волочным штырям кое-где цепями примкнуты черные от древности челны. И челны эти словно понимали свою неуместность и непри­каянность на прямой, как струна, речке, среди белых бетонных плит, жались к плитам, будто стремились выброситься на берег. Под пря­мым углом, как по команде, сворачивала дорога, под прямым углом сворачивала и речка. А ориентира, который им указали, которого надо было держаться, чтобы повернуть вправо, все не было и не было. Таким ориентиром должно было служить дерево, одно-единственное на этой дороге, как объяснил водителю все тот же старик.

— Голая баба моется,— не выдержал Матвей, повел рукой, ука­зывая на поле, на прямую речку, на беспризорно болтающиеся челны.

— Слушай, Викторович,— не выдержал и Сергей Кузьмич,— здесь же по вашим проектам должны быть заповедные зоны. Где они?

— Есть, Сергей Кузьмич, есть...

— Не вижу их.

— Они в другом месте. И ко всему, я скажу, не оправдывают себя. Оставляем речку в естественном состоянии, отрезок речки, а она заболачивается, загнивает, и вся наша работа впустую. И деревья там сохнут, дубы умирают. Я считаю, ни к чему эти заповедные зоны.

— Ты можешь считать что угодно, но с проектом надо тоже считаться.

— Кроме проекта, Сергей Кузьмич, есть еще и целесообразность. Технике легче без них разворачиваться. А кроме того, я не знаю, конечно, но мне вот это нравится,— Шахрай кивнул на речку,— смот­рите, как по шнурку. Здорово ведь, черт возьми, обуздали такую силищу.

— Да, но ведь голо уж очень кругом, словно выбрито. А я вот видел... канал Огинского за Молодечно. Как ты считаешь, тоже ведь в каком-то роде мелиорация?

Шахрай подтвердил, что да, в каком-то роде мелиорация, на при­митивном только очень уровне.

— Может быть...— повторил Сергей Кузьмич.— Но пока, я смот­рю, какое-то настораживающее однообразие и во взглядах у вас тоже: леса хватит, земли хватит, сегодня всего хватит. А завтра? Завтра наука обеспечит, говядину, свинину прямо в горшочках выра­щивать будут... Вам волю дай, так вы трактором своим и землю вверх дном, как говорится, перевернете. Думать надо... Канал Огинского, экспедиция Жилинского опять же...

— А что Жилинский,— вроде обиделся даже Шахрай,— сравне­ния никакого, то помещичья была мелиорация и дедовскими сред­ствами. Помещикам, панам они угодья создавали. У нас другие зада­чи и размах другой.

— Ты, конечно, прав, у нас другие задачи. Но у меня все же со­мнения,— Сергей Кузьмич взглянул на Матвея,— хотя несколько иного плана. За лесом, говорят, деревьев обычно не видать, как бы нам за нашим размахом...

— А вот и дерево,— перебил Сергея Кузьмича Матвей.

Это была ива невысокая, с ветвями до земли. Ветви у земли были желтыми, а верхушка тоже желтая, усыхающая. Подле этого дерева они остановились, обрадовавшись ему, даже растрогавшись.

— Она ведь пропадет, засохнет,— взял в руки ветку Сергей Кузьмич.

— Не пропадет,— обнадежил Шахрай.— Сколько я помню ее, все время такая. Ко всему же кто-то поливает ее. Не знаю только, кто, но из местных.

— Трогательная забота,— сказал Матвей,— не вы ли, Олег Вик­торович, проявляете ее?

— Хватит, Матвей, надо и меру знать,— остановил его Шахрай.

И Матвей почувствовал, что действительно меру надо знать. И

не надо корчить из себя чистенького. Ведь он делает то же самое. То же самое делает, но хлебом будет прощен. Он давался всегда нелегко полешуку, его Князьбору. И всегда на Полесье знали цену хлебу, всегда пот и кровь. И этот пот и кровь, людей надо уважать и ценить, а не плакать о каком-то дереве...

У вагончика Матвея ждал уже Британ, и ждал, видимо, давно. Обрадованно закричал издали:

— Здорово, начальник!

— Здорово, здорово, Британ.— Матвей отпер дверь, и они вошли в вагончик.— С чего это ты, Вася, как урка заговорил, будто срок уже мотал?

— А наше дело такое, начальник, коли еще не мотал, так буду мотать... Рабсила нужна?

— Хоть сию минуту, Вася,— обрадовался Матвей.— На дренаж, на дамбу, на спрямление речки, на корчевку...

— А, Ровда, начальник, не дело ты говоришь. Что это за работа?

— А ты какую хотел бы?

— Самую грудную, самую грязную.

— Какую же это?

— Уборщиком,— Васька склонился над столом, положил ладо­нями вверх руки, сжал их в кулак.— Уборщиком, начальник,— и на­хально смотрел Матвею в глаза и улыбался. Матвей почувствовал, как в нем просыпаются вчерашняя тоска и злость. На мгновение мелькнул перед глазами и вчерашний дедок. Мелькнул и пропал.

— Слушай, ты, молодой начинающий тунеядец, слушай внима­тельно.— Матвей, едва не опрокинув стол, держал уже Ваську за ворот рубашки, и тот не дергался в его руках, слушал с вызовом. И этот вызов отрезвил Матвея.— Я прикрыл то дело с кабаном, я его и открою. Ты у меня еще сам захрюкаешь. Это я тебе говорю один на один, чтобы ты знал. Пойдешь у меня работать как милень­кий, заставлю, понял?

— Понял, гражданин начальник, все сказали?

— Все. Батьку бы своего пожалел. Посмотри, всю жизнь рабо­тает, и как работает.

— Так ты меня, Матвей, что, с батьком равняешь? — вызова в глазах у Васьки больше не было, растерянность там металась, непо­нимание.— Батька мой для тебя золото? Вот какое тебе, выходит, золото надо. А что он тебе эту дренку-хренку вкривь и вкось кла­дет, знаешь? А ты ему сотенными за это отваливаешь... Все вы, гады, заодно, все вы гады...

— Но-но-но,— попробовал удержать его Матвей.

— Не понукай, начальник, меня ты еще не запряг и не запря­жешь. А Надьку чтоб не трогал. На первый раз по-хорошему преду­преждаю.

— Стоп-стоп-стоп, Вася,—дошло наконец до Матвея, почему так обозлен Барздыка-младший, что так взвинтило его. И ему стало жал­ко этого рыжего Британа. Но Васька не принял его жалости и слов никаких не стал выслушивать, ушел, непреклонный и злой, хлопнув дверью так, что зашатался вагончик. А Матвей еще долго метался по вагончику, сам того не желая, впутался в черт знает что. Нужна ему эта Надька со своим Британом. Никого и ничего не надо, а вот впутался, впрягся и везет воз, тянет, как сивый мерин, упирается, но тянет. Нашелся кнут и на него. Хороший кнут, потому и тянет. И будет тянуть и дальше, потому что так заведено: есть хомут, есть и шея. Ни одна еще лошадь не бросила воза посреди дороги и не бросит. Но с Надькой-то действительно зачем? Кто может знать, кто может ответить на все эти «почему» и «зачем». Почему так крутит и вертит судьба, как ту речку, петлять заставляет. А можно ведь и ей не петлять, можно ведь ее пустить и по струнке. Но почему тогда противится этому «по струнке» сердце? Ведь действительно, как сказал Шахрай, красиво даже, и не только красиво, но ясно, четко, по-армейски: на-право, на-лево, через пле-чо кру-гом. И никаких тебе забот, никаких Надек на дороге, дерево одно, и то усыхающее.