Председатель (сборник)

— Хорошо, да только не ко времени. Поторопились мы…

— Почему?

— Дай голодному вместо хлеба букет цветов, он, пожалуй, тебя этим букетом по роже смажет… Еще дыры не залатаны, раны не залечены, а мы уже вон куда махнули. И у людей недоверие, злость — может, мы просто брехуны, обманщики… А люди не злые, не надо о них так думать.

Входит Надежда Петровна, ставит на столик крынку с молоком.

— Попей холодненького, — говорит она сыну, затем Трубникову: — Ты хоть сыми завтра эту срамотищу.

— Что? Да ни в жизнь! Если на такие плевки утираться, вся дисциплина к черту пойдет.

— И кто же это сработал? — вздохнула Надежда Петровна.

— Разве важно кто? Важно, что все это молча одобрили…

* * *

Возле конторы собрались колхозники. Теперь видно, как за минувшие месяцы вырос людской состав колхоза. На бревнах и просто на земле удобно расположилось несколько десятков мужиков, баб, парней и девушек Отдельной группой держатся старики: Игнат Захарыч с женой, Самохины, скотница Прасковья. Кучно разместились недавно вернувшиеся в колхоз плотники. Их сразу заметно по городской одежде, легкой отчужденности и по любовно-преданным взглядам, какие бросают на них жены.

Трубников стоит перед собравшимися, за его спиной картина светлого коньковского будущего со всеми комментариями.

— …Не за свое дело взялись, братцы, — говорит Трубников. — Вы что, думали меня удивить? Меня, который обкладывал целые батальоны? Я матом вышибал из людей страх и гнал под кинжальный огонь на гибель и победу! А ну, бабы, закрой слух! — гаркнул он.

И женщины поспешно кто чем — ладонями, воротниками жакетов, платками прикрыли уши и словно обеззвучили мир. Мы видим лишь, как открывается и закрывается рот Трубникова. Но вот он замолчал, и мир снова стал слышим.

— Ну, хватит, — сказал Трубников.

Утирая слезу, бывший слепец Игнат Захарьи проговорил умиленным голосом:

— Утешил, Егор Иваныч, почитай, полвека такой музыки не слыхивал!

— Задушевная речь, — подтвердил Ширяев.

— Ладно, товарищи, шутки в сторону! — продолжает Трубников. — Все, что нарисовано здесь, не блажь, а наш с вами завтрашний день, и вы его загадили, осрамили, опохабили. Это, коли проще говорить, наш строительный план. То, что вы, товарищи вновь прибывшие… — он повернулся в сторону артельщиков, должны будете строить…

— К вам вопрос, товарищ председатель! — крикнула старуха Самохина. Когда, к примеру, все эти чудеса на постном масле ожидаются?

— Это от нас самих зависит. Ну, скажем, лет через десять.

— Вона! Да мне за седьмой десяток перевалит!

— А Кланя, твоя внучка, если ее сопли не задушат, только в возраст войдет, как раз десятилетку кончит нашу, коньковскую.

— Скажите, Егор Иваныч! — крикнула молодая колхозница Нина Васюкова. Мы правильно поняли, что с колоннами — этот клуб?

— Правильно. Будущей весной заложим.

— А напротив чего?

— Общественная столовая. Не через год, не через два, а войдем в силу построим!

— До чего у нас народ доверчивый! — раздался звонкий, насмешливый голос Полины Коршиковой. — Им сказки рассказывают, а они губы распустили!

— Правда, что-то не верится! — поддержал кто-то.

— А когда вам верилось? — говорит Трубников, и непонятно, горечь или насмешка в его тоне. — Говорил: подымем коров — не верили. Говорил: дадим аванс — не верили. Говорил: соберем народ в колхоз — не верили… Ты, Полина, про сказки плетешь, а давно ли тебе сказкой казалось, чтобы твой разлюбезный супруг Василий на колхозный кошт вернулся? Вот он, сидит на бревнах, новые штаны протирает. Вспомните-ка лучше, что тут весной было, а потом оглянитесь!

— Верно, бабы! — крикнула скотница Прасковья. — Зачем зря говорить!

— А чего раньше строить будут? — спросил кто-то.

— Колхозный двор, инвентарный сарай, конюшню, птичник, мастерскую. Неделимый фонд — первая наша забота. И приступим мы к этому строительству, товарищи мастера, буквально завтра!

Слышится взволнованный шум.

Трубников находит глазами Надежду Петровну и Борьку и неприметно подмаргивает им: мол, разговор-таки состоялся.

Они отвечают ему понимающей улыбкой.

— Егор Иваныч, а что со стендом делать? — спрашивает кто-то.

— Как — что? Пусть стоит как свидетельство нашей славы.

— Неудобно! Ну-ка чужой кто увидит?

— Так снимем…

— Может, подчистить резинкой, ножичком соскоблить? — покраснев, предложил Павел Маркушев.

— Добро! Вот ты этим и займись. Семена Трубникова привлеки, он днем свободный, — спокойно и благожелательно советует Трубников.

* * *

…Большая, жилистая крестьянская рука, сложенная в кулак, медленно разжимается: на ладони зерна ржи. Игнат Захарыч на крыльце новой конторы показывает эти зерна Трубникову. Тут же находится и Василий Коршиков, и кузнец Ширяев, и несколько молодых колхозников.

За их фигурами — раскаленная зноем деревенская улица: бредет изнемогающий от зноя пес с высунутым потным языком, поникли пыльные ветви деревьев, стоят смуглые, сухие травы.

— Еще несколько дней, — говорит Игнат Захарыч, — и зерно начнет гореть.

— Точно! — подтвердил Ширяев. — Надо убирать.

— Я звонил в район, — зло бросает Трубников, — говорят, нет указаний сверху.

— Еще чего! — хмурится Игнат Захарыч. — Зерно само указывает. Заволыним с уборкой — пропадет урожай.

— А нешто наверху не знают? — невесело усмехнулся Коршиков.

— Бюрократизм! — резко говорит молчаливый кузнец Ширяев. — Он для земли страшнее засухи…

— Поеду в МТС, — решительно говорит Трубников. — Или они начнут уборку, или расторгну договор к свиньям собачьим!

— Верно, — говорит Ширяев. — Уберем вручную. Народу у нас много, справимся.

— А по такому хлебу вручную даже лучше, — добавил Игнат Захарыч, меньше потерь будет.

Кабинет директора МТС.

— Брось, Егор Иванович, — говорит директор, вытирая платком потный лоб. — Небось не маленький, сам знаешь: раз нет команды — сиди и не рыпайся.

— А урожай пусть гибнет?.. Короче, если ты завтра же не начнешь уборку, мы обойдемся без вас.

— Не пугай, мы уже пуганые, — усмехнулся директор МТС.

Трубников поглядел на него, резко снял трубку телефона.

— Колхоз «Труд» попрошу… Да-a!.. Игнат Захарыч, ты? Объяви людям: завтра начнем уборку… Что-о?!

Трубников отстранился от трубки, провел рукой по сухим, растрескавшимся губам, повернулся к директору МТС.

Тот, поняв, что уборку уже начали, ошалело глядит на Трубникова.

* * *

Ржаное поле, залитое жгучим солнцем. Недвижимы плотные ряды колосьев. И, надвигаясь на них, широким фронтом идут косцы.

Мелькают знакомые нам лица: Василий Коршиков, кузнец Ширяев, разящие колосья, как вражескую рать.

Павел Маркушев.

Колька-замочник.

Алешка Трубников.

* * *

Другое поле. Здесь женщины серпами жнут рожь.

Заводилой в том трудовом согласье — Прасковья, у которой серп забирает колосья, что добрая коса Руки, трудовые женские руки… Молодые и старые, тонкие, покрытые первой загрубелостью, и темные, будто из ремней плетенные, повитые толстыми жилами, и все равно прекрасные человеческие руки, творцы всего доброго, что есть на земле!

А вот чьи-то сильные, загорелые руки вдруг выпустили крепко схваченные в горсть колосья. Уронили на землю синеватый серп.

Надежда Петровна стоит, прикрыв глаза, на лице ее странное выражение счастья и боли. Руку она положила под сердце.

Прасковья заметила неладное. Она подошла к Надежде Петровне и, обняв за плечи, повела ее прочь с полосы.

— Ступай, слышь, домой! Нашла чего — на жнитве ломаться…

* * *

На другом конце поля, где, удаляясь к горизонту, размахивают косами мужики, слышен треск мотоцикла.