Колесом дорога

— Какие у тебя дела с дедом Демьяном?

Надька застигнута врасплох, но находится мгновенно:

— А я к нему не, первый раз прихожу.

— Вот как?

— Так вот... Заросли, в грязи по уши, одинокие мужчины. И подмести за собой не догадаются. Веник-то хоть есть? Прошлый раз сама наломала.

Надька подметает, потом моет пол, старательно выгребая все из-под кровати, заглядывает в каждый угол, словно ищет что-то, и поглядывает на Матвея, но он будто, и не замечает ее, бреется. Ров­но и успокаивающе гудит электробритва...

— Все уже высказались, пора и Земле дать слово, хорошо ты, Андрей, говорил о воде. Но зачем вода, если не будет земли? Бедная полесская земля...

— Не стоит прибедняться, если она рождает таких женщин.

— Комплимент принимаю, Олег Викторович, не больше... А даль­ше держитесь. Полесье по почвам — что цыганский платок, вот этот, который на мне, он и будет самой точной картой почв Полесья. Их у нас сто две разновидности. И на пятачке, на десятке гектаров по­рой умещаются и глина, и белый песочек с лесным подзолом, и торф с болотцем. Полесье...

Хлопает откупоренная бутылка с минеральной водой — Шахрай несет Земле воду, а Матвею чудится, будто кто-то кнутом щелкнул. С гиком и ржанием несутся деревенской улицей лошади. Скачет впереди них на гнедом жеребце Махахей, а позади, в пыли, он, Матвей, с мальчишками, он и щелкает кнутом, чтобы лошади поско­рее вырвались из пыли на луг, на траву. И вот они уже пасутся на лугу, мирно позвякивают колокольцами, всхрапывают, невидимые в темноте. Махахей с Матвеем прилегли у чадящего костерка, от комаров обложенного сухим конским навозом.

— Вырвались они, Матвей, из жита. Такое жито стояло, что лес. На мотоциклах по нему, рогатые, как черти, в касках своих. Гер-гер — гергечут, мотоциклы ревут... Вижу, подпаливают жито... И кинуться мне некуда. Лесок далековато, болотце голое, без кусти­ка, жито и песок белый...

Из темноты вынырнула белая, как седая, голова лошади, при­близилась к костру, к дыму, чмыхнула, всхрапнула облегченно, повернулась к людям, уставилась на них фиолетовым влажным глазом.

— И ты послушать пришла, Белянка,— Махахей гладит ло­шадь,— слушай, хоть и не для вас, коней, такие сграсти...

— Жизни, веку нашим торфяникам отпущена половина сроку человеческого. Пятьдесят лет. На опытной станции Болотная залежь торфа — два метра — сработалась за двадцать лет. И песок. И это на опытной станции, и торфяники, заметьте, глубокие, они теряют всего полпроцента своей массы в год, а мелкозалежные — три-четыре процента...

— Что же дальше было? — спрашивает Матвей у Махахея.

— Было... Не могу, хлопец, при конику. Что ни было, а живой я перед тобой...

— Да, картина не из веселых, и что вы предлагаете?

— Восемьсот миллионов тонн торфа уходит под затопление, под водохранилища. Его надо как-то спасать. С водной и ветровой эро­зией мы вроде бы боремся. Но скажу я вам откровенно, товарищи, кого обманываем, кому очки втираем? Полезащитные лесные поло­сы— облысение, а не облесение. Воткнули в землю какие-то, изви­ните меня, дубцы, тут же пустили коров. А тем откуда знать, что эти дубцы — борьба с эрозией? Поели коровы их, тем и кончилась борьба.

— О дубцах тут можно было и не говорить,— не выдержал Шахрай.

— А о чем говорить, о чем говорить? Те же дубцы, съеденные коровами, в отчет пошли. Вы же гоните гектары, Олег Викторович, площади, на площади меряете мелиорацию. А что с ней дальше, с этой площадью, это интересует мелиораторов? На зыбкой основе строится здание мелиорации, всюду за слоем торфа белый песочек...

Вот тут как раз, после этой «зыбкой основы» Матвей и перестал слушать, устал. Вернее, ловил каждое слово, произнесенное даже шепотом. И вновь предстали перед ним его односельчане, собранные в диковинной той избе-пещере, навалился синий туман, и потянулся веревочкой сон, не досмотренный им сегодня, прерванный Надькой. Сон этот, наваждение, был готов навалиться на него и сию минуту, когда Надька уже закончила мыть пол, и он побрился, и уже пора было им прощаться.

— Так зачем же ты приходила, скажи мне? — спросил он Надь­ку, припоминая, что уже вроде спрашивал ее об этом, спросил, что­бы рассеять синий туман перед глазами.

— А ты и не догадываешься, зачем я приходила, недогадливый такой?

— Я недогадливый...— Он прижался горячими пересохшими гу­бами к Надькиным обиженным губам, почувствовал их прохладу. Пальцы срывались, путались в волосах Надьки. Волосы были мягкие, льняные, мытые дождевой водой, и он слышал запах того дождя, что вымыл Надькины волосы, слышал сам дождь, веселый и частый ку­пальский дождь, изнемог от этого дождя, будто сам попал под него, вспомнил, что действительно попал. Тогда, давно, целое ведро ку­пальской воды вылилось на него, Алена окатила его водой. И он вновь увидел перед собой Алену. Так же струилось платье, обво­лакивало, притягивало его. Но тогда он, как воробей, только клюнул Алену в губы. Надька, покорная в его руках, послушная его пальцам, дернулась вдруг, начала отталкивать.

— Куда ты... Куда ты ушел... С кем сейчас...— услышала, прове­дала она своим женским сердцем.— Я знаю, знаю, ты опять с ней.— Надька будто горела в огне, и огонь этот был так силен, так испепелительно остужающ, что Матвей испугался, испугался Надькиной ненависти к собственной сестре. Он на минуту даже допустил, что это Алена перед ним и ее тело так ненавидит его за все несбывшееся. И не нужна уже ему была Надька, чем-то даже неприятна, быть может, тем недобрым, той ненавистью. И Матвей, ясно сознавая ненужность и нелепость происходящего, уже не в силах был себя остановить. Заговорила натура, извечная, ровдовская: пошел, так уж до конца, без оглядки, через ненависть и любовь, через все. Надька выскользнула из его рук, метнулась к двери, толкнула ее, постояла у порога и вернулась назад. Он вновь попытался приблизиться к ней. Надька остановила его двумя звонкими оплеухами. -

— Не за себя, не за себя, за нее, чтоб ты забыл ее.

И он был рад и благодарен Надьке за эти оплеухи, чувствуя, что избежал чего-то непоправимого, по-настоящему' опасного. Но вместе с облегчением, с сознанием только что пронесшейся мимо беды испытывал и чувство огромной вины за то же, за несвершившееся, за то, что вроде бы испугался опасности, бежал от нее, бежал от беды, не дошел до края ее, не заглянул за край. А заглянуть надо было. Там, за краем беды, как и в Чертовой прорве, от которой он тоже бежал, было все же что-то приманчивое, и это приманчивое будет теперь неотступно следовать за ним, будет мучить и преследо­вать неизведанностью, недоступностью, как мучат всю жизнь чело­века во сне и наяву те пересохшие теперь уже криницы, из которых он пил в детстве, пил, но не насытился, кажется, только прикоснулся к ним, припал губами и тут же оторвался, не смог их сохранить. И всю оставшуюся жизнь до последней минуты щемят и ноют зубы и сердце и будут щемить и ныть до последнего глотка воздуха.

Вновь красно бил в глаза Матвею кирпич, единственный кирпи­чик, обнаруженный им вдруг в стене странного дома, один-единственньгй среди дерева и камня. И он не смог остановить себя, потя­нулся к кирпичику беспокойными пальцами, ощутившими раньше него, Матвея, что совершает непоправимое. Взлетели вверх людские голоса:

— Не трожь, не трожь!

И из кирпичика тот же крик:

— Не трожь, не трожь!

Но он уже тронул, он уже держал его в руках и чувствовал, что непосильно ему удержать тот кирпичик. И потух огонь в кирпичике. Посыпался песок, поплыл рекой на него, Матвея, на повисших на нем людей. Люди враз отлипли от него, начали закрываться от пес­ка ладонями, одеждой, а он тек и сквозь одежду, сквозь тела людей. В кирпичике, в середке самой, он увидел себя. Стояла у изголовья свечка, но она не горела, никогда не горела, а приготовлены уже были спички, коробок их лежал, и на коробке одна спичинка. Быть может, некому было даже зажечь эту тоскующую над ним свечку. Хотя люди еще были. Шатался дом, ходили ходуном стены, трещала крыша, и хороводились в песке люди, барахтались, вопили, неслыш­но что. Один только голос прорвался, его собственный голос из кир­пичика: