Колесом дорога

— Мастера, мастера!

И появился, как с неба упал или вырос из земли, мастер с тем­ным, неразличимым лицом.

— Мы сейчас, мы мигом поправим, что нам стоит дом построить, гвоздь вобьем и будем жить,— сказал пьяненький черненький ма­стер и, как только что Матвей, подпрыгнул и взмыл к стропилам. А там вдоль стропил вилась некая веревочка.

— Не тронь, не тронь! — закричала на этот раз старая Махахеиха, но опоздала. Мастер дернул веревочку, полотно затрещало, по­лезло по-живому, как гнилое, посыпались кирпичи, начала валиться, снижаться на Матвея крыша.

...Он застонал, когда Надька уже была у двери.

— Вот теперь я верю, что такой,— отозвалась она на его стон, схватив с подоконника рисунок, убегая с этим рисунком из дома,— такой ты, такой в точности, как бык, что рушил хату Ненене...

***

Слова эти, брошенные Надькой как бы походя, на бегу, были правдой. Он подозревал эту правду о себе с самого начала, как только поднесли ему и вручили этот рисунок. Но ему думалось, что он все же лучше, чище других, обманывал себя, успокаивал, не за­мечая, что в обмане этом и самоуспокоении уже зашел дальше дру­гих и пойдет еще дальше, потому что другие только говорили, а он делал. И сам не заметил, когда все это случилось, когда он пересту­пил через самого себя. Не тогда ли, когда начал изгонять воду с По­лесья, не в ту ли минуту, когда утвердился в мысли: вода — враг. Потом, много позже, ему говорили, что никакой хозяин не начинает строительство с крыши, что он строил не для себя, а для дяди. Все это было неправдой. Он делал все искренне, порой даже лучше, чем мог. Но куда он смотрел тогда? Да туда же, куда и все, в завтраш­ний день, который надо было приблизить, сделать сытным, в утро, колкое и прохладное еще, когда открываются хлебные магазины.

Матвей стоял на крыльце и раздумывал, запирать или не запи­рать дом, куда это сегодня спозаранку девался дед Демьян и есть ли у него ключ, когда дед Демьян позвал его. Он сидел под поветью на старой, истюканной топором колоде и наматывал то на одну, то нз Другую руку старое, неведомо с каких времен сохраненное воло­сяное путо.

— А я тебя, дед, ищу,— сказал Матвей,— ты давно во дворе?

— Давно,— со значением протянул дед Демьян и недобро по­смотрел на внука.— И нечего меня искать, я не топор, чтобы запро­паститься.

— Ага,—смутился Матвей, понимая дедову речь и еще кое-что понимая, ведь это был его родной дед и знал он его характер и руку и потому предусмотрительно отступал от повети.

— Ага,— подтвердил дед Демьян,— полная ясность. Только для меня туман.

— Что, дед, тебе не ясно?

— Кобель ты, кныр-производитель... Одной сестре жизнь сгу­бил...

— Это еще не известно, кто кому жизнь сгубил... И вообще, дед, не лезь в это дело, не твое это дело.

— Не мое? А ну подойди сюда ближе... Ближе...

Бежать было смешно, и не послушаться тоже. Он подошел. Дед Демьян поднялся с колоды, намотал путо на правую руку, левой рукой попробовал его прочность. И со свистом принялся охаживать этим путом Матвея, приговаривая:

— Это чтоб не кобелился... Это за Алену... А это за Надьку... А это от ее батьки. А это от меня.

— Ну и хватит, наверно,— остановил его Матвей,— а то еще и от господа бога добавишь.

— Надо, так и за бога воздам. А теперь можешь идти на все четыре стороны,— дед устало опустился на колоду.

— Да нет, дед, теперь как раз и поговорим.

— Я свое уже все сказал. Может, лишнее что,— дед лукаво улыбнулся,— так вот путо, отдай назад. Я дед уже сто годиков. И вижу, нечего тебе сказать.

— Есть,— вздохнул Матвей.— Есть. Только опоздала твоя нау­ка,— и с такой тоской прозвучало это его «опоздала», что дед Демьян встрепенулся, посмотрел внуку в глаза, впился, будто буравчиками. И буравчики эти, чем больше он присматривался к внуку, станови­лись тревожнее, тверже и холоднее, превращаясь в точечку, льдинку какую-то, требующую ответа.— Твоя правда, дед,— сказал Матвей,— нечего мне тебе сказать. Ну что стоило поучить меня днем раньше этим же путом. Оно мне раньше всегда так помогало.

Дед Демьян наконец отвел глаза от внука, опустил голову.

— Днем раньше тоже было уже поздно,— сказал он,— надо было раньше, когда поперек лавки еще лежал... Но я тебе, правда, Матвей, не судья. И никто, помни это, тебе не судья. Судить себя ты сам будешь. А камнем кинут, не обижайся. Это ты сам в себя кинул его. Знай это. Камень уже летит. Вижу я его. До этой минуты не видел, а сейчас вижу. Прости меня, что на тебя, уже лежачего, руку под­нял. Прости.

— Ничего, дед, я еще не лежачий.

— Лежачий, лежачий... До вчерашнего дня...

Вчера сразу после симпозиума Шахрай собрал планерку.

— Как с землей? — напористо начал он с Матвея, с его участка. Как будто и не он только что ходил с Матвеем по этому участку, все сам видел.

— Работаем.

— Я знаю, что работаешь. Сам видел. Будет земля, будут сданы к осени площади под посевы?

— К осени видно будет.

— Я тебя, начальника управления, спрашиваю: сдашь семьсот шестьдесят три гектара под хлеб?

— Будет видно. Я вам говорил, что полторы тысячи..

— Ты мне без «что», ты мне про утвержденные республикой гектары твердо ответь —перебил Шахрай опять, как и в Храпчино, не дал высказаться, увел в сторону.— Ты кто там, в своем управле­нии, начальник или тетя Дуня — уборщица?

— У меня уборщицы нет. Нет ни одной тети Дуни в Князьборе.

— Перестаньте паясничать, товарищ Ровда, вы не на колхозном собрании, а на планерке,— и тоном ниже, устало:—Надо сдать.

— Надо, так сдадим, с этого бы и начинали.

Шахрай неожиданно засмеялся, понимающе усмехнулся, глядя на него, и секретарь обкома. Днем раньше такой же разговор и при­мерно в таких же тонах состоялся и с Шахраем. «Будет хлеб По­лесья?»— наседали на Шахрая.— «Видно будет».— «А вы, товарищ Шахрай, что, не начальник там больше?»

Матвей, ничего не зная об этом разговоре, подосадовал на себя и на Шахрая: чего они оба ходят вокруг да около, перед кем бьют хвостами, как будто в сговоре, будто совершают что-то недозволен­ное? И он был уже в этой досаде неискренен, обманывал себя же, потому что знал: с этой минуты он действительно в сговоре с Шах­раем. У него еще оставалось время, пока шла планерка, пока был на ней секретарь обкома, подняться и разрушить этот тайно заклю­ченный между ним и Шахраем сговор, но он не поднялся. А после планерки тайный сговор стал явным, был заключен между ними с обоюдного согласия и удовольствия.

— Что у тебя с водоприемником, Матвей? — Они остались один на один с Шахраем, и Шахрай вроде бы извинялся перед ним.

— Видели сами. В общем, вчерне мы готовы.

— Видел. И все же, если честно?

— Честно, Олег Викторович, с водоприемником честно. А с...

— Знаю, подожди. Плотины, дамбы. Не затопит село?

— Видно будет.

— Мы же с тобой не на планерке.

— С площадями разделаемся, дадим не полторы, а тысячу две­сти гектаров, с вашей помощью вырвем и плотины, и дамбы к зиме. Культуртехнику уже надо...

— Подожди с культуртехникой. Дамбам, плотинам нужно время уплотниться. Ты ведь не хуже меня знаешь, все простится, если бу­дут площади, но затопит их, затопит людей...

— Еще бы утрясти с водохранилищем.

Шахрай, казалось, ждал этого. И, быть может, напрасно боялся завести разговор о водохранилище Матвей. Он все еще на что-то надеялся, цеплялся за что-то.

— Проект с собой?

Нет, все же не напрасно на что-то надеялся Матвей. Шахрай знал все с самого начала, знал, что и проект у Матвея с собой. Он спро­сил о проекте, не глядя на Матвея, покосился на дверь и, не дожи­даясь, пока Матвей развернет проект, выхватил из стаканчика крас­ный карандаш и крест-накрест перечеркнул водохранилище.

— Спасибо, площади будут, Олег Викторович.

— Налегай на землю, Матвей. И... коли дырку в пиджаке.

С этой дырки в пиджаке все и поехало. Слова Шахрая поначалу было укололи Матвея, что-то привиделось ему за этими словами. Он дернулся, будто отмежевываясь от Шахрая и его слов. Шахрай заметил это и успокоил: