Горячая верста

— Отчего же!.. Буду рад, если вы приедете на концерт. Роль у меня эпизодическая, можно сказать, минутная, но в искусстве, как говорит Михаил Михайлович Бродов, нет второстепенных и плохих ролей, а есть плохие исполнители. Так что, прошу... на концерт. Буду для вас стараться.

Настя поднялась, протянула руку Егору.

— А что, ты дело говоришь, Егор. Если уж нам дают два дня выходных, то не лучше ли будет провести их подальше от завода.

Пап тоже поднялся. И тоже весело проговорил:

— Я с вами, друзья!..

Новый костюм, сделанный по заказу Михаила Михайловича, Егор получил в ателье за час до отправления автобуса. На станции его ждали с нетерпением. Больше всех беспокоился Михаил Михайлович. Увидев Лаптева, всплеснул руками, бросился навстречу и закричал так, что прохожие обернулись:

— Вот он, ваш шалопай! Явился — не замочился, а мы тут за него переживай. Костюм получил?.. Хорошо, хоть это не забыл сделать. Нет, он положительно чудовище!..

Михаил Михайлович выхватил у Егора чемодан и затрусил к автобусу, толкая Лаптева в спину.

— Не пори горячку! — раздраженно крикнул вдогонку отцу Бродов-младший, видя, как отец его суетится и неумеренно громко и много говорит, и вообще ведет себя как-то несерьезно. Феликс не хотел бы, чтобы, кроме старика, кто-нибудь слышал его окрик, но вышло наоборот: неприязненно резкий голос Феликса был услышан ребятами, сгрудившимися у автобуса, и им сделалось неловко за Феликса — за его неучтивость к отцу, и за то, что окриком: «Не пори горячку!» он как бы возвестил, что отец все и сам понимает, но что делает он так по привычке, по суетной натуре своей и ещё потому, что хочет всем показать отеческую заботу о каждом. Неучтивый окрик слышала и Настя, и Пап — они были здесь же, приняли приглашение Феликса ехать вместе с артистами, потому что артистам выделили лучший туристический автобус. Устраивало их и то обстоятельство, что артисты выезжали в совхоз вечером, а смена прокатчиков Павла Лаптева выедет в заводской профилакторий — он рядом с совхозом — завтра утром. Побольше хотелось побыть на природе.

— Времени ещё хватит, — сказал Феликс уже тише, больше для публики и для того, чтобы сгладить то неприятное впечатление, которое мог произвести его неосторожный окрик.

— До отправления ещё минут десять, — в тон ему заметил Павел Павлович, пропуская вперед себя Настю, Папа и приглашая остальную компанию — шестерых музыкантов и трех певцов, одетых в расклешенные от талии пальто-казакины, блестевшие лаком туфли — ни дать ни взять не то дипломаты, не то знаменитости столичного театра. Тут надо отдать должное Бродову-старшему; он всем помог одеться по моде и непременно в новое. У Егора не было особого желания приодеться во все новое, однако Михаил Михайлович имел на него особый вид; он задумал превратить Егора в своего рода витрину или визитную карточку оркестра и для этого решил сохранить в нем вид модернового парня, этакого нашего отечественного битла, но только резче подчеркнуть в нем черты современности.

С этой целью он и заказал костюм, сам с ним ходил в парикмахерскую, сделал там для него парик— прическу «под горшок», парня-богатыря, славянского детинушку, перенесенного в двадцатый век.

В автобусе расположились роскошно — в глубоких креслах, полулежа; кто развернул газету, кто журнал, а Настя, закрыв глаза, дремала. Она была в синей короткой юбочке, белой глухой кофте. В темных волосах сверкала глазурованная ромашка. Сзади нее расположились Феликс и Пап, а Егор, Павел Павлович и Михаил Михайлович сидели чуть впереди на другой стороне салона.

Бродов-старший привалился к спинке кресла. В его состоянии был тот самый момент, когда ничто его не волновало, и суетность, как характерная для него черта, казалось, совершенно ему не знакома.

Егор успел заметить резкую переменчивость в характере Михаила Михайловича: он то кланялся и улыбался, то вдруг тень величия на него находила. Тогда он говорил медленно, вязко и поминутно лизал иссохшую нижнюю губу, точно подталкивая языком камни-слова.

Впрочем, что-то давнее, старинное и местами книжное проглядывало в речи старика Бродова. И если мимо ушей пропустить тягучие паузы, бесформенные связки мычания, то в речи его даже можно было уловить музыкальность.

Бродов сейчас рассказывал о совхозе, в который они ехали.

— После войны там была небольшая деревушка. Птицефабрику, свиноферму только начинали строить. Мы туда вот также приехали с шефским концертом. Поселили нас в один домик с известным по тем временам поэтом Богомазовым. Несколько дней мы в деревне прожили. Шутник был поэт и пьяница, забулдыжный. Вечно домой по утрам приходил и будил меня ни свет ни заря. Уйдет в соседнюю деревню, а потом наутро возвращается. А на холме, на краю нашей деревни, памятник какому-то святому стоял. Говорят, со времен Петра Первого тут он был.

Так вот встанет перед ним Богомазов, руки в боки и орет: «Ну ты, святая калоша, постоял триста лет и будет. Теперь моя очередь пришла, слезай!» Да ещё стаскивать примется каменную фигуру.

— Богомазов — чудный поэт, — мечтательно и тихо сказала Настя. — Я его песни люблю!..

Взглянула на Егора и повела темной бровью, — да так, что Егора обдало жаром; до боли родным и желанным пахнуло на него от Насти. Темные, как ночь глаза и брови... «Я его песни люблю!..» — сказала Настя, и глаза её посветлели, блеснули озорной смешинкой.

«Аленка!» — послышался ему озорной голос. Там, у трубы, в минуту их первой встречи Аленкой она себя назвала. И в тайных мыслях своих, думая о ней, он нередко называл её этим поэтическим именем. Иногда забывал о реально существующей Насте: рисовал в воображении ту, далекую, таинственно-прекрасную Аленку.

«Хорошо бы сейчас, — думал Егор, — вошла она в салон автобуса и, увидев его, ахнула: «Егор!.. Куда это ты едешь?.. Я и не знала, что ты — артист!..» Он бы сдержанно, снисходительно улыбнулся, пригласил сесть рядом и спокойно, как ни в чем не бывало спросил: «Ты, наверное, в санаторий, на курорт?..» Но потом он вспомнил, что в том краю, куда они едут, никаких курортов нет и, следовательно, спрашивать Алеику нужно было о другом, но о чем, он сейчас не знал и думать об этом не хотел. Аленка бы, конечно, обрадовалась встрече,— и это главное, она бы долго и влюбленно смотрела на него. И, наверное, не удержалась бы, сказала: «Как ты переменился, Егор! Тебя не узнать!..»

Егор очень бы хотел, чтобы слова такие Аленка сказала так громко, чтоб услышала их... Настя.

Егор с какой-то светлой надеждой ждал своего первого выступления на сцене. Всю жизнь ему говорили, что у него талант, а теперь он сможет убедиться, есть ли у него талант певца.

Он испытывал то радостное состояние, которое является человеку не часто — в счастливые минуты перемен, после которых — и это человек чувствует сердцем — вся его жизнь пойдет иначе, помчится, полетит, словно на крыльях.

Он поверил в свой голос и ждал, что первые же выступления принесут ему успех, а там дальше может произойти что-то такое, что повлияет на всю будущую жизнь.

Вспомнил Егор, как всего лишь три часа назад он был до боли огорчен Настиным неловким словом о дружбе; он сейчас смотрел на нее с легким радостным чувством в сердце. И не было с ней рядом Феликса, Папа — никого на свете. Он сейчас заключил, что не может долго носить на нее обиду. Это было неожиданное и радостное открытие. Оно окрылило его, вселило надежду.

Автобус катил по асфальту. Слабое урчание двигателя да мокрый шелест шин доносились в салон. 

— Стихи он писал недурно,— продолжал рассказ о Богомазове Бродов,— но парень был бесшабашный.

Харчевня в той деревне была, а единственная улица почему-то называлась Мангалией. Так Богомазов, бывало, напьется, идет по деревне и горланит: «Мангалия, Мангалия, харчевня и так далее...»

— Ишь, как ловко сочинил! — сказал на ухо Егору Хуторков. Он, впрочем, хоть и не пропускал ни одного слова в рассказе, но, судя по недоброму блеску в его глазах, не все ему нравилось в устах рассказчика. Павел Павлович хорошо знал Богомазова, любил его песни. Музыкант причислял их к народным и нередко, слушая их, говорил: «Богат же наш народ талантами!» А что до водки — случалось, конечно, выпьет поэт, но пьяницей и скандалистом он никогда не был.