Горячая верста

— Как-нибудь! — воскликнул Пап. — Да не как-нибудь, а прежде всего он и отвечает за эту систему! Он же директор того самого института, который создавал...

— А-а-а... — протянула Настя. И понимающе закивала головой. — Мне теперь ясно, почему его братец Феликс так болезненно воспринимает критику вашего института.

И Настя громко, по-мальчишески присвистнула.

— Жаль, жаль, — проговорила Настя, продолжая вслух свои размышления.

— Чего вам жаль? — спросил Пап.

— Хороших таких людей обижать... таких, как... вы... ваш начальник... Очень жаль, да что поделать. Дружба дружбой, а служба службой.

— Напрасно вы нас жалеете, — сказал Пап, инстинктивно подвигаясь к Насте. Он смотрел на её обнаженную сильную руку. — Критика нам на пользу. Мы люди современные, сознательные.

— Вот как письмо наше напечатают, вам будет совестно. Все узнают, как вы нас подводите.

— Письмо уже напечатали. Если ваш дедушка не прочел его, то прочтет. Он ведь как-никак главный конструктор стана. Не знаю, понравится ли ему ваша... ваше письмо.

— Дедушка тут ни при чём! — отрезала Настя.— Он конструировал стан, а не приборы. Наоборот, дедушка нам скажет спасибо. А что до его репутации — вы не беспокойтесь. Славы его не убудет.

Последние слова Настя произнесла с гордостью.

Пап не нашелся с ответом.

Вернулись из сада Фомин и Бродов. К тому времени ужин был готов. Они сидели за большим круглым столом посреди гостиной. Пили вино, ели грибы собственного засола, яблоки, варенья — тоже из своего сада. Настя угощала гостей с особенным удовольствием, потому что в этом году она впервые за свою жизнь сама делала запасы на зиму, пробовала приготовлять варенья, грибы и прочие дары подмосковной земли. Савушкин не проносил ложки, чтобы не похвалить хозяйку, не высказать своего суждения. Он сидел рядом с Настей и часто вставал и шел с ней на кухню, чтобы помочь ей, — чувствовал себя, как дома, но с гостями говорил мало. Он знал обо всем происшедшем вокруг его имени, знал, что издан приказ о его назначении в институт к Бродову. Бродов к нему обращался редко, он, видимо, не хотел придавать значения факту назначения Савушкина заведующим сектором института и больше беседовал с академиком и Настей, которая сидела напротив него и проявляла к нему дружеский интерес.

— Ваш брат тоже администратор — у него целая бригада артистов, — сказала она Бродову, нажимая на слово «брат» и подкладывая ему грибков. — Он, наверное, говорил вам?

Дед недовольно сморщился, но промолчал. Внучка уже несколько раз заговаривала с ним о заводском ансамбле; и что Бродов-старший открыл талант у Егора Лаптева, и что ансамбль собирается в какую-то поездку; будто бы Феликс, у которого не открыты никакие таланты, на время поездки хочет взять на себя роль администратора. И такая любительская роль есть в оркестре. По тону, каким сообщила ему об этом Настя, он почувствовал холодок в их отношениях, и это его успокоило. Он питал к семье Бродовых предубеждение и в душе считал, что хорошего человека там быть не может.

— Нет, он мне ничего не говорил, — ответил Бродов, — он вполне самостоятельный человек и не ставит меня в известность о подробностях своей жизни. А что, он талант какой-нибудь?..

— Да, он отличный организатор! — нашлась Настя. — И кажется, неплохо поет, — соврала в заключение. И ещё она бы хотела сказать: «А ещё лучше он защищает систему автоматики на стане». Она теперь иначе смотрела на поведение Феликса, на его жаркие споры о технике, нападки на «гигантоманов» — он в этих спорах не столько отстаивал свои принципы, — Настя поняла теперь: у него их попросту нет, — он защищал брата, его институт, старался переложить ответственность с автоматиков на механиков, — то есть на её деда, его учеников. Она теперь жалела, что иногда соглашалась с Феликсом, шла у него на поводу. А как он восставал против письма!.. «Ну, погоди, — говорила себе Настя. — Мы ещё с тобой посчитаемся».

— Да, да — поет он неплохо, — сказала Настя, как бы очнувшись от своих мыслей.

— Именно, неплохо, — улыбнулся Бродов. Он посмотрел на Фомина, видимо ожидая его комментарий к поступкам современной молодежи. И, повернувшись к Насте: — Вы тоже поете в ансамбле? Или... пляшете?

— Нет, — серьезно ответила Настя. — Ваш папаша не находит у меня талантов.

— Решительно никаких?

— Никаких. Но я докажу, что таланты у меня есть. Я буду петь в ансамбле.

— Берусь за вас похлопотать. Надеюсь... так сказать, на родственные связи.

— Пожалуйста. Буду вам благодарна.

— А там в вашем ансамбле не требуются петушиные голоса? — обратился Федор Акимович к Насте. — Я бы сумел. Вот послушай...

Он поднялся в рост, захлопал ладонями по бедрам и, как бывало он делал в детстве, закричал по-петушиному.

Все засмеялись искренне и громко, как смеются молодые беззаботные люди.

Настя была в восторге. Со словами: «Ты, дедушка, давно не пел по-петушиному», — она обнимала его и целовала в щеку. А Бродов, польщенный интимностью обстановки, думал: «Я бы никогда не отважился вот так... просто, встать и закричать. Если б даже и умел».

— А вы, господа, кушайте, не стесняйтесь, — оживился после удачной шутки Фомин, — и вино наливайте вон из того графина, — нашенской фирмы, собственной. Настенька по рецепту настояла.

«Господа... Почему «господа»? Он только нас этак называет или каждого?» — задумался Бродов.

— Смелее, господа, смелее!..

Фомин близко наклонился к Бродову:

— Я вас, Вадим Михайлович, по первости-то не признал. Глаза стали слабы, подводят без очков. Богатым станете — ей-ей!.. М-да... Богатым.

Бродов был наслышан о чудачествах Фомина. Знал его историю, как в молодости будущий академик, на манер Ломоносова, пришел в столицу из глухой Саратовской деревни, — будто пешком по берегу Волги шел и в котомке за плечами весь багаж с собой нес. На экзаменах в институте приятно изумил знаменитого ученого, попал к нему под личную опеку. В науках преуспевал, а «языком лапотать», как сам он выражался, так и не научился. Смеялись над его деревенским говорком студенты, а он, понятное дело, стеснялся по первости, — в особенности же в женском кругу, и чем больше стеснялся, тем более деревенел его язык, и высыхало в горле. Но потом, со временем, возвысив имя свое, перестал стесняться саратовского говорка; а как будто бы и бравировал своей манерой говорить и привычками сельского человека. Со временем как бы в отместку своим бывшим пересмешникам стал ещё пуще налегать на простонародную речь и, случалось, по-детски развеселялся, видя, как иной высокоинтеллектуальный собеседник бывал озадачен его откровенным просторечием или выходкой какой-нибудь, его лукавой манерой держаться, в которой ясно проглядывала всезнающая, всевидящая народная мудрость.

Вадим вспомнил свое первое знакомство с Фоминым. Заместитель министра по науке — его дача здесь же, в поселке ученых, — привел Бродова к академику, представил по случаю назначения Вадима на место Фомина, уходившего в головной институт металла. Внучки тогда не было, академик принимал гостей сам.

— Ваша внучка в одну первую смену ходит? — спросил тогда академика Вадим, глядя, как Фомин ставит перед каждым дешевые граненые стаканчики, а себе старую побитую на краях алюминиевую кружку.

— Кабы в одну, а то во все три приходится бедняжке ездить. Благо, что автобус к станции круглые сутки ходит. Тут поблизости много рабочих «Молота» живет. Вечером, когда дома, провожу её, а утром встречу. Нет, мила-ай, во все смены. То-то и беда, но нечего делать. В прокатчицы пошла — по стопам деда. А ваша жена тоже из заводских? — спросил вдруг академик.

— Нет-нет, — заторопился Бродов. — Училась на дипломата, а работать не пришлось. Нештатно в журнале сотрудничает. О кино иногда пишет.

— Бедная душа! — покачал головой Фомин. — Выходит зря училась.

— Почему, бедная? — вступился за супругу нового директора института заместитель министра. — Вы бы, Федор Акимович, видели Ниоли Юрьевну, — она не производит впечатления бедной и обиженной. Наоборот, цветущая женщина!