Горячая верста

— Мы с тобой, Василек, — сказал академик заместителю министра, которого знал ещё студентом, — на женщину с разных ракурсов смотрим: тебя интересует внешняя сторона дела, а меня — духовная. М-да...

Старик достал из-под стола бутылку московской водки с зеленой наклейкой и для чего-то долго вертел перед носом, словно примеряя, хватит ли на четверых её содержимого. Водки было чуть меньше половины бутылки, а заткнута она была бумажной пробкой. Старик вынул пробку, понюхал и затем серьезно, сосредоточенно стал разливать в стаканчики. Бродов был ошарашен бедностью академика; он даже рот приоткрыл от изумления, а заместитель министра с ликующей улыбкой смотрел на своего учителя. Маневр старика ему казался великолепным; он ясно представлял, как завтра Бродов будет рассказывать своим друзьям, знакомым о бутылке с бумажной пробкой. И восклицать: «Академик! Лауреат Ленинской премии!.. Да он за одни только лекции в трех институтах полмешка денег получает! А дача у него какая! Да в такой избе и колхозник жить не согласится!.. Черт знает что такое!..»

Бродов будет осуждать академика, не сознавая, что развенчает себя, свою наивность и неосведомленность, Бродов среди металлургов — человек новый, мало кому известный, а Фомина знают все — и старый и малый. Знают, что все деньги от премии — Государственных, Ленинской и многих международных он отдал на строительство детских учреждений в заводскую кассу «Молота», наслышаны о его чудачествах, фокусах, розыгрышах. И, конечно же, бутылку с бумажной пробкой и алюминиевую кружку друзья воспримут, как очередной фортель старика, а недруги, которых у него всегда было предостаточно, пусть заблуждаются.

Тогда, во время первого своего визита, Вадим не нашел общего языка с Фоминым, холодно расстался с ним. В этот свой второй визит Бродов решил сгладить неловкое впечатление от первой встречи и всю беседу вел в дружеском фамильярном тоне.

Чутко следил за ходом разговора Пап. Его внимание за столом распределялось между двумя объектами: Настей, в которой он сразу разглядел «королеву красоты», и её дедом. Он к нему давно копал ход и теперь обрадовался счастливой возможности сойтись с академиком накоротке. Вот только бы выбрать удобный момент и обратить на себя внимание. Кинуть бы крючок!

И, как приманку, бросил слова о стане, о приборах, о своих недавних встречах на «Молоте». Но академик лишь бегло взглядывал на Папа, деловую беседу игнорировал. Казалось, он Папа не принимал серьезно. Впрочем, внимательно выслушал похвалу Папа механическим системам стана. И даже ответил Папу, но опять никто не понял: серьезно ли говорит академик, шутит ли. А сказал он вот что:

— Механика — дело нехитрое. Мы, механики, работаем по старинке. Станины разные, балки-скалки. Ну ещё колеса с дом вышиной, валки стопудовые, а когда этим валкам нажимать — приборчики укажут; на манер тех, что корабли на луну посылают. А это уж, молодые люди, по вашей части. У вас и знаний больше, и ум резвее. Так!.. 

Бродов тоже ловил каждое слово академика, он то намек заслышит и тогда встревожится, то вновь прочтет в глазах академика мирное настроение. Он знал, что академик за шелухой пустяшных слов маскирует свои подлинные мысли и что эти его подлинные мысли не столь невинны, как болтовня о приборчиках. Операция «размягчения», задуманная Ниоли, казалась ему пустой затеей. Академик не тот человек, которого, как воробья, можно провести на мякине. И нет такой электронной машины, которая могла бы проникнуть к нему под черепную коробку и угадать, что там делается.

С того момента, когда в голове Бродова возникли эти мысли, он потерял интерес к беседе, весь как-то сник и ждал удобного момента, чтобы окончить визит и уехать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

С того дня, как на стан прибыли ученые из столичного института «НИИавтоматики», цех превратился в гигантскую ремонтную мастерскую. По всей линии стана были разбросаны бригады, группы и небольшие, в два-три человека, группки ученых и инженеров, конструкторов, в том числе и заводских; для них поставлены столы и верстаки, собран нужный инструмент, и каждая группа «расшивала» свое слабое место в системе автоматики. Возле нагревательной печи были сдвинуты три стола, и за ними обосновались специалисты по фильтрам во главе с Олесем Савушкиным. Впрочем, тут же хлопотал и Пап, он был тоже руководитель, но только не одной группы, а сразу нескольких, в том числе и самой важной — бригады специалистов по счетно-решающим устройствам. Они располагались посредине пролета, у них было много столов, и на каждом разобранный блок какой-нибудь машины, чертежи, контрольные приборы, паяльные инструменты. Здесь над столами возвышался длинный худой человек лет двадцати пяти, с шапкой прямых белых волос и такими же белыми бровями — «Белый», как называл его Вадим Михайлович Бродов.

Директор института был тут же, он появлялся в пролете то с Брызгаловым, то с начальником цеха, а то сидел на главном пульте у Павла Лаптева и наблюдал за работой стана и своего друга.

Стан работал обычным порядком. Ученые приноравливались к его остановкам, старались не вызывать дополнительных простоев.

Когда стан, с грохотом пустив под валки последнюю, раскатанную в грубой клети, заготовку, замирал под фонтанами шипящей горячей воды, на пост к  Лаптеву летели по переговорному устройству вопросы: «Сколько будем стоять?», «Надолго ли?». А «Белый» — его звали Костей, спрашивал: «Могу ли на час вынуть запоминающее устройство из счетчика готовой продукции?» И если получал разрешение, то группа его, а она вся состояла из молодых ученых, срывалась как со старта, бежала к счетной машине.

Павел Лаптев вошел в заговор с главным вальцовщиком Настей Фоминой, и они, по своему усмотрению, продлевали иногда простой стана на несколько минут, чтобы дать ученым и конструкторам побольше времени для разборки отдельных узлов. Но зато в часы работы стана Павел Лаптев задавал режим, позволявший ему наверстать упущенное. Он в эти ответственные дни не забывал и о том, что лист надо давать полной мерой, что продукцию стана ждет только что вошедший в строй и набиравший не по дням, а по часам силу автомобильный гигант на Волге.

Почти каждый день к нему на пост заходил директор завода Николай Иванович Брызгалов. Вместе с ним заходил и Бродов. Директор был к нему внимателен, но в длинные беседы не вдавался. Стоял за спиной Лаптева, смотрел на быстро текущую ленту горячего листа. Ничего не говорил он и Лаптеву, а Лаптев ничего не спрашивал у директора. Павел знал его заботу, его постоянную тревогу. Лист, лист, лист... Стоило им снизить дневную порцию на несколько десятков тонн, как на второй же день из Москвы, с Волги, из многих городов страны летели телеграммы, телефонные звонки: «Режете!» И директор успокаивал, обещал, директор шел к Лаптеву и молча стоял у него за спиной. Как и Лаптев, как и Настя Фомина, он бы очень хотел остановить на день-другой стан и предоставить ученым столичного института и своим конструкторам — их он бросил на помощь ученым — возможность спокойно трудиться. Но жизнь не давала такой передышки, и он просил ученых делать свои дела, не рассчитывая на длительные остановки стана.

Егор стоял со своей неизменной «пикой» на старом месте и во время остановок стана, вместе с Феликсом и Настей Фоминой, рисовал на листе ватмана летучую газету «Молния». Настя то и дело отлучалась по делам стана, Феликс писал статьи. Он уже написал подборку юмористических миниатюр, расписался под ними, теперь принялся за статью серьезную.

— Подпишем твоей фамилией, — сказал Егору.

— Ты сам подписывай, — ответил Егор, выводя ярким красным цветом острые, как всплески электрических разрядов, буквы заголовка: «Молния».

— Не могу же я под каждой заметкой!.. Смотри, я уже подписал подборку заметок. Злых, насмешливых. Кучу врагов наживу.

— Ладно. Подписывай.