Феликс

Олег Хафизов

Феликс

В последний раз я видел Феликса на моей свадьбе, где он был свидетелем. Через несколько дней, утром, его нашли в одних плавках неподалеку от храма Сергия Радонежского. Не приходя в сознание, он пролежал в больнице ещё двадцать дней и умер.

Когда мне об этом сообщили, я напился, пришёл домой, поставил под стекло серванта его фотографию и раз десять подряд прослушал

"Адажио" Альбинони. Я плакал и не шёл к столу ужинать. Жена и тёща, у которых я тогда жил, несколько раз звали меня "кушать супчик" и искренне недоумевали, отчего это я так убиваюсь. Вот если бы сгорел их недостроенный коттедж, или угнали машину, или хотя бы сбежала кошка… После свадьбы прошло всего двадцать три дня, а я уже понимал, что ничего хорошего и с этой семьей не выйдет.

В день смерти Феликса мягко догорал сентябрь, дико оттеняющий гибель молодого, здорового парня. Но на похоронах захолодало и зарядил секущий дождь. Я решил больше не пить, чтобы держать себя в руках и выполнить что положено. И правильно сделал, потому что похороны страшно затянулись.

Родители Феликса устроили всё по высшему разряду, с отпеванием.

Мы бесконечно ждали опоздавшего горбатенького батюшку, курили на церковном дворе, молились, ходили за священником по кругу… С похмелья я мог упасть в обморок и опозориться.

Перед отпеванием я задержался возле гроба, выдвинутого из задней дверцы катафалка, и рассмотрел лицо друга как следует. Мёртвый

Феликс походил на себя больше, чем я ожидал, хотя иссох – такой же носастый, хищный, зубастый. Крупные глаза прикрыты тяжёлыми веками, острый раздвоенный подбородок торчит скалой. Без очков Феликс походил на своего брата Грома, который переживет его на несколько месяцев, и на отца, который переживёт смерть обоих сыновей и останется таким же крепким, бодрым и работящим. Крепче и моложе своих невезучих, пылких сыновей.

"Вот, брат, – говорил я мысленно Феликсу. – Ты уже умер, а я почему-то ещё нет. Какой в этом толк?"

Феликс, естественно, не отвечал. Он снисходительно улыбался. В моём мозгу нарастало напряжение, которое грозило перевернуть весь мир и передаться Феликсу, витающему где-то рядом, над моей головой.

Я стал считать до ста, чтобы не свихнуться.

В это время наша секретарша подошла к гробу и стала порывисто гладить сцепленные ручищи Феликса. Она была, что называется, порядочная семейная женщина, но обожала Феликса. Его многие обожали.

Или терпеть не могли.

Поминки финансировал Китаев – /президент// /газеты "Комсомолец", в которой мы с Феликсом работали до перехода в "Аспект". Феликс уходил плохо, на должность главного редактора, а не в подворотню, где ему можно было посочувствовать. Последние месяцы в "Комсомольце" он пальцем о клавишу не ударял и только ждал давно обещанной квартиры (другим очередникам уже всем дали). И вот квартиру выделили

– не ему, а лучшему до меня другу и нынешнему редактору Стасову. На двоих с женой это была для Стасова третья квартира. Такой несправедливости со своей стороны Стасов Феликсу простить не мог, да и Феликс не отличался ни одной из христианских добродетелей.

Последние два года, особенно после возникновения конкурирующего

"Аспекта", Стасов и Феликс почти не разговаривали и здоровались через силу. Увольняясь из "Комсомольца" вслед за Феликсом, я наплел

Стасову, что это необходимо для более успешного написания романов, там-де у меня гораздо больше свободного времени, и мы сохранили нормальные отношения. И всё же из двух друзей я определённо выбрал

Феликса.

Над могилой у впечатлительного Стасова сделалась истерика. Он начал речь, но сорвался и зарыдал и только смог произнести:

– Такого больше не будет… Никогда.

Китаев, надо отдать ему должное, не поскупился на похороны бывшего сотрудника. На лечение и похороны подчинённых он тратил больше, чем на оплату их труда. Это были не поминки, а целая свадьба.

Зал ресторана "Дружба", в котором мы с Феликсом нередко кутили после (и вместо) работы, был забит до отказа, так что сидеть приходилось впритирочку, бочком. Я не люблю свадьбы и поминки почти в равной степени, особенно за эту тесноту, при которой действовать приходится одной рукой. Ещё за то, что все тостующие говорят что-то вроде правды, складывающейся в картину общей лжи. И возникает сомнение в том, что речь идёт о знакомом человеке.

Я от тоста отказался, но другие говорили всё горячее и красноречивее с каждой рюмкой. Тем красноречивее, чем меньшее отношение имели к покойному. Близкие друзья как раз отмалчивались или перешёптывались.

Заговорил главный врач "Скорой помощи" Федулов. При чём здесь

"скорая"? Откуда врач? Действительно, первая специальность Феликса была фельдшер. Именно на "скорой" он дорвался до наркотиков, тогда весьма доступных, подменяя их другими лекарствами, в лучшем случае – безвредными. Он рассказывал, что работники "скорой" – народ прожжённый, бедовый, с ними шутки плохи. Однажды они неправильно укололи старушку, страдающую гипертонией, у неё ещё больше подскочило давление и она чуть не померла. Дело дошло до проверки.

Феликса застукали и собирались посадить. Ему пришлось уволиться.

А его бывший начальник говорил, что Феликс был опытным, знающим специалистом, пользующимся безграничным уважением коллег. Как многие литераторы, он был отличным медиком, потому что в этих профессиях есть нечто общее: сострадание к людям и готовность прийти на помощь.

Мы гордимся тем, что из наших рядов вышел такой выдающийся журналист, но мы и сожалеем, что он не остался в медицине, где несомненно достиг бы не менее замечательных успехов.

Это не была неправда. Литераторы и медики действительно родственные души, профессионально выворачивающие человеческое нутро

(в том числе свое). Феликс действительно обладал незаурядными способностями домашнего фармоколога и реаниматора. Он мог как никто приготовить наркотическое варево в самых неподходящих условиях: в туалете, подъезде, рабочем кабинете, на свалке, и попасть в любую вену с завязанными глазами, погнутой тупой иглой, даже если вены как таковой не было. Мог и откачать после этого.

– Снимай очки, ложись и ничего не бойся, – бывало, говорил он мне. – Я сотни человек откачал, и тебя откачаю.

Об этом знали слишком многие из сидевших за столом. Догадывался и выгнавший его с работы доктор. Но доктор имел в виду другое.

Пафос распространялся как пожар. /Вице-президент /"Комсомольца"

Головнина срывающимся голосом говорила о том, как опасна стала профессия журналиста. Человека могут искалечить просто за то, что он интеллигентен, что носит очки.

Вспомнили, как во время августовского путча Феликс прибежал в редакцию с наганом (этот старенький наган я потом видел в машине его брата, довольно известного бандита) и предлагал нам всем отправиться на баррикады. "Комсомолец" тогда чуть ли не первым в стране стал печатать воззвания президента, однако на баррикады никто не побежал.

У нас их просто не было.

Напрашивалось сравнение с убийством Влада Листьева, "за правду".

Правда Феликса, во всяком случае, должна была стоить гораздо меньше.

Он вместе с умирающим от туберкулеза братом, отцом и матерью жил (то есть, иногда ночевал) в двухкомнатной квартирке, а на работу приезжал на такой машине, от которой при каждом неосторожном прикосновении что-нибудь отрывалось: то ручка двери, то рычажок руля. У меня, как у каждого из здесь присутствующих, была своя версия убийства Феликса, но она не имела ничего общего ни с политикой, ни с финансами. Ни даже с бандитизмом, к которому Феликс был косвенно причастен через брата и его друзей.

А версий с каждой рюмкой становилось больше. Доктор выразил предположение, что отёк на затылке Феликса мог возникнуть только от одной причины: сильного удара милицейской палкой. Уж он-то видел подобные травмы не раз.