Утренний бриз

Пусыкин настиг его почти сразу же и с размаху всадил нож в спину. Дьячков коротко вскрикнул и упал на снег.

Пусыкин пнул тело Дьячкова и вернулся к Падерину:

— Видел? В случае чего, то же получишь…

Падерина подвели к Совету. Черепахин сказал:

— Сейчас разбудим твоих дружков. Скажешь им, чтобы открыли.

Пусыкин постучал в дверь. Когда в Совете зажглась лампа, Черепахин толкнул Падерина в спину:

— Ну?

Падерин молчал. Черепахин задышал ему самогоном в лицо:

— Ну?!

— Не открывай!.. Бандиты!.. Черепа… — крикнул Падерин. Удар ножом в грудь прервал его крик.

…Падерин рассказывал очень тихо, едва шевеля сухими побелевшими губами. На лбу его выступил пот.

Едва он закончил свой рассказ, как за дверью послышались чьи-то шаги, и Кабан с Чекмаревым схватились за оружие. Дверь приоткрылась, и порог переступил Кекуай. Лицо его было залито кровью. Чекмарев усадил его за стол. Широкая рана зияла на лбу юноши — след от ножа Пусыкина, который ударил Кекуая, едва тот распахнул дверь. От удара Кекуай отлетел в сторону и, упав за дверью, потерял сознание.

Чекмарев промыл рану чукче и сказал успокаивающе:

— Не опасная. Скоро заживет, — и затем обратился к Кабану: — Надо осмотреть тех, кто остался на снегу.

Они вышли из помещения и увидели, что почти во всех домах освещены окна, а к Совету осторожно приближаются люди. Чекмарев придержал Кабана, отступил с ним к двери.

— Кто идет?! — неожиданно громко закричал Кабан.

В ответ раздались настороженно-испуганные голоса:

— Свои! Не стреляйте!

Только после наступления тишины осмелевшие устьбельцы вышли из своих домов. Но не все. Однако их было достаточно, чтобы собрать и внести в Совет лежавших на снегу людей. Среди них оказался раненный в ногу Мартинсон.

Раненым оказали помощь и уложили в другой комнате, подальше от Падерина.

Чуть позднее в Совет принесли тело Никифора Дьячкова.

Его жена с распущенными волосами продолжала сидеть на снегу и, покачиваясь из стороны в сторону, едва слышным шепотом тянула:

— Уби-и-и-ли-и-и…

Женщины пытались ее успокоить, но она никого не узнавала. С большим трудом ее увели домой.

К рассвету в Совете собрались почти все жители Усть-Белой. Они, еще не освободившись от страха, с надеждой смотрели на Чекмарева, следили за каждым его движением, ловили каждый его взгляд.

Чекмарев, когда Мартинсону перевязали ногу, сел около него и спросил:

— Как вы сами оцениваете свои действия?

— Я все расскажу, — глаза Мартинсона заметались, словно пойманные мыши. — Это все… все Микаэла… Она меня уговорила…

Чекмареву почти не пришлось задавать вопросов. Мартинсон рассказал все сам. Наиболее интересным и важным было то, что относилось к Черепахину и его лагерю в стойбище Аренкау.

Утром устьбельцы единодушно решили перевезти из складов товары и продукты в Марково.

После похорон погибших Наливая и Дьячкова Чекмарев выехал из Усть-Белой. Он вел в Марково первый караван с большим грузом товаров. На одной из нарт с понурым видом сидел Мартинсон. Иногда он поднимал голову, тоскливыми глазами осматривал заснеженные просторы, но не видел их. Мысль о том, что его везут на казнь, не покидала американца, и он, прокляв и Свенсона, и Микаэлу, и всю свою жизнь, которая привела его на эту землю, сидел обессиленный, опустошенный — живой мертвец.

Глава четвертая

Чекмарев вернулся с караваном из Усть-Белой в полночь. Сейчас уже наступило утро, но он еще не ложился, не отдыхал. Встретившие его товарищи так были потрясены нападением Черепахина на Усть-Белую, что остаток ночи прошел в обсуждении случившегося.

— Расстрелять Мартинсона мы всегда успеем, — сказал Дьячков, возражая Каморному, — только правильно ли это будет? Надо бы запросить мнение Ново-Мариинского ревкома.

— Пусть враги знают, что их ждет, если они против народа руку поднимут! — Каморный не отступал от своего, а все больше распалялся. — Зачем ждать, что вам посоветует ревком? До ревкома отсюда далеко. Надо поспешить в стойбище Аренкау и всех там переловить! А Мартинсона поставить к стенке сейчас же.

— Без ревкома нельзя, — покачал головой Дьячков.

— Мартинсона будем судить! — Чекмарев был благодарен Дьячкову за поддержку. — Судить как положено. Только нельзя забывать, что он не наш, а американский подданный.

— Ищешь лазейку, чтобы Мартинсона от кары справедливой уберечь? — упрямо стоял на своем Каморный. — Ты же не считался, что он американец, когда перебил ему ногу?

— Может, и я перебил ногу, — кивнул Чекмарев. — Это было в бою. Теперь иное положение. И хватит попусту толочь воду! Я предлагаю проголосовать за мое предложение: судить Мартинсона и начать операцию по поимке Черепахина только после получения указаний от ревкома из Ново-Мариинска. Кто «за»?

Каморный остался в одиночестве.

— Давид, а может быть, ты и сбегаешь на пост? Все в ревкоме доложишь.

Каморный подозрительно посмотрел на Чекмарева, не смеется ли он над ним. Ведь окажись Каморный в Ново-Мариинске, он бы попытался в ревкоме настоять на своем. Дьячков был озадачен словами Чекмарева. И Василий Михайлович понял его, сказал:

— Может, мы ошибаемся, а Давид прав. Ревком разберется.

Чекмарев понимал, что разбойничанье бывшего фельдшера при участии американцев приобрело иное, более серьезное значение, чем обыкновенное грабительство. Черепахин хитер. Связал себя с американцами, и тут надо смотреть в оба, а то того и гляди нарвешься на международное осложнение. Было решено отправить Каморного в Ново-Мариинск за получением указаний от ревкома.

Потом Дьячков рассказал, как прошла их с Куркутским поездка в Ерополь.

…Едва нарты Дьячкова и Куркутского въехали в Ерополь, как сразу же из-за угла первой избушки раздался строгий окрик:

— Стой! Стрелять буду!

Дьячков и Куркутский увидели направленные на них из-за ближних строений стволы ружей и послушно остановили упряжки. Их успокоило то, что над избушкой Шарыпова развевался красный флаг. Он был особенно ярок на фоне бледно-голубого вымерзшего неба.

Не опуская ружей, к нартам подошли четверо еропольцев. Один из них признал Дьячкова, но на всякий случай спросил:

— Ты, кажись, из Марково?

— Эге, — кивнул Дьячков. Ему понравилась осторожность еропольцев. — Мы к Шарыпову.

— Ружьишки-то дайте пока, — сказал мужчина с редкой, уже начинавшей седеть бородкой и светло-серыми глазами на худом, тронутом морщинами лице. Видно, он был за старшего, потоку что приказал еропольцу помоложе:

— Возьми-ка ихние ружья, покеда они с Варфоломеем потолкуют.

Варфоломей Шарыпов отсыпался после ночного дежурства. Поднялся он взлохмаченный, с припухшим лицом. На вопрос Дьячкова, не появлялся ли Черепахин, гневно сказал:

— Пусть только сунется сюда! Мы его встретим. За все с ним посчитаться надо. И за брательника.

Ефим по-прежнему лежал в постели. Был он угрюмым, вяло отвечал на вопросы. Лицо его обросло щетиной, глубоко запавшие глаза лихорадочно поблескивали. Дьячкову пришла в голову мысль, что Ефим безнадежен. Он не знал, что Ефим Шарыпов день и ночь думал лишь об одном: как только он поднимется, как только сможет стать на лыжи, а в руках держать ружье, он уйдет в тундру и найдет Черепахина. И по-своему рассчитается с ним.

Узнав о цели поездки Дьячкова и Куркутского, Варфоломей Шарыпов вздохнул:

— У чуванцев есть олешки. Могли бы поделиться. Только больно они запуганы купцами, обложены долгами, как табун волками… Бегал я к ним, хотел купить оленей. Они вот что мне показали, — Шарыпов сложил три пальца в выразительную комбинацию.

Чем дольше слушали марковцы Шарыпова, тем труднее им казалась задача, которую они должны были решить.

Куркутский осторожно спросил:

— Что им за оленей предлагали?

— А что я мог предложить? — грустно усмехнулся Шарыпов. — В долг просил… Накормили меня до обалдения, и уехал я только со своим раздутым брюхом.