Профессор Жупанский

— Что-нибудь случилось? Проходи.

Станислав Владимирович замялся, упрекнул себя за поспешность.

Тын всегда относился к Станиславу Владимировичу с холодноватой любезностью. Причиной сдержанности, видимо, было одно давнее интимное приключение. В свое время между Жупанским и будущей женой Леопольда Тына возник легкий флирт. Это случилось еще до знакомства с Оксаной. Жупанский быстро забыл об этой истории, но Мария Тын не смогла простить ему такой забывчивости. Видно, от уязвленной Марии и передался Тыну холодок отчуждения. Мария — давно покойница, а отношения между соседями никак не наладятся...

— Прошу! — еще раз напомнил Леопольд Феоктистович, когда они вошли в просторную светлицу. — А я собирался в магазин, купить лишнюю пачку соли.

Станислав Владимирович решил не маневрировать. Зачем? Если Тын намекает на панику, значит, Кошевский говорит правду.

— Извини за откровенность, Леопольд... Ты слыхал о событиях в городе?

— Конечно.

— Говорят, в сберкассах образовались очереди.

— Здесь нет ничего удивительного, — пожал плечами Тын.

Станислав Владимирович понял: Кошевский на этот раз не соврал. Но правду ли тот сказал о Леопольде, в самом ли деле он забрал деньги из сберегательной кассы?

— Какое это имеет значение? Свои деньги я вправе забрать, когда захочу, и даже бросить в огонь. Это мое личное дело и никого не касается.

Жупанский наклонил голову, задумался.

— Неужели война? — промолвил тихо, будто у самого себя спрашивал.

Тын и на этот раз пожал плечами.

— Разве это так удивительно? — холодно заметил он после некоторой паузы. — Тебе как историку хорошо известно: человечество без войн не обходилось. Даже дикари, не умевшие обрабатывать землю, не знавшие железа, даже они вели жестокие войны.

Станислав Владимирович пожалел, что вызвал Тына на такую откровенность. Цинизм соседа был ему неприятен. Особенно сейчас. Как можно с таким холодным равнодушием говорить о человеческой трагедии? Откуда это у него?.. Конечно, у Леопольда Феоктистовича нет детей, а его жизнь уже подходит к закату...

В памяти неожиданно всплыл разговор с Духнием. Спросить Тына сейчас или в другой раз насчет масонов?

— Послушай, Леопольд! — проговорил Жупанский и тут же осекся.

— Ну, — недовольно буркнул Тын, — чего ты замолчал?

Станислав Владимирович решился.

— Скажи, действительно Грушевский был масоном?

Тын удивленно поднял брови.

— При чем здесь масоны? — недоуменно проговорил он, а на лице выразились удивление, любопытство и даже, как показалось Жупанскому, настороженность. — Тебя это интересует?

— Да... — как мог сдержаннее подтвердил Станислав Владимирович.

— Думаю, это так.

— Значит, ты тоже догадывался?..

— Разумеется. Как будто ты не догадывался?

— Да вот представь себе, хотя и был его учеником...

— Для тебя Грушевский был богом, но если бы ты задумался о некоторых странностях своего божества...

— О чем именно?

— Хотя бы о том, что этот фактически восточный украинец так быстро прижился в нашей Галиции. А почему? Других, например Кулиша, наши галичане быстро спровадили подальше на Запад, а Грушевскому даже устроили теплый славянский прием. Он тут верховодил, командовал, вершил крупные дела. Чужак, а командовал... И это при наших-то нравах! Конечно, тут, надо полагать, без австрийской помощи не обошлось. Доказательств у меня, сам знаешь, никаких, но подозрения есть.

Часы пробили одиннадцать. Тын ахнул, засуетился. Распорядок дня его явно нарушался.

— Уже поздно, Станислав.

— Да, да! Извини, ради бога!

Они попрощались. Станислав Владимирович медленно поднимался к себе, держась за перила. Болело сердце, шумело в голове, настроение было отвратительное.

«Циник все же мой сосед, — думал со злостью о Тыне. — Но в житейских вопросах разбирается лучше, чем я. Более, пожалуй, практичный... В университете все его считают аполитичным, а он сегодня мне и в политике фору дал... Неужели всю жизнь я так ошибался? Я — историк... А что знаю о жизни?

Неужели я так же слеп, как те обыватели, что снуют сейчас по городу в поисках дорогих вещей, стоят в очередях за мылом, солью, спичками? А мне всегда казалось, что я стою на несколько ступеней выше их...»

От этих мыслей стало невыносимо больно.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

За окнами — туман, серое осеннее предвечерье; на стеклах еле заметные капельки осевшей влаги. Станислав Владимирович смотрел в окно и печально покачивал головой. Вот такой же серой стала и его жизнь. А вскоре и вовсе наступит зима. Ну и пусть!

Осенняя мгла, кажется, заползает в окна, разливается по полу холодком. Возможно, вот так завтра или послезавтра к нему подкрадется смерть. И он исчезнет, растворится в небытии.

Вздрогнул.

Легко сказать — исчезнет! А мечты? А дело всей его жизни — история Галиции? Разве не ставил он перед собой цель — воскресить историю родного края, вернуть народу?..

— Лучше не думать! — пробормотал профессор вслух, расчесывая пальцами белые локоны волос.

«А можно ли не думать? Вон как все гладко складывалось у Степана Духния!»

«Ты ему завидуешь?» — спросил внутренний голос.

Станислав Владимирович прошелся по комнате.

— Одиннадцать, двенадцать... А все-таки я ему и впрямь завидую! — прошептал вслух и вздохнул.

Остановился возле стола. Старое, знакомое место... Немой свидетель его поисков, дерзаний! Ночами он просиживал за ним над книгами, архивными документами, чтобы на основании фактов, и только фактов воссоздать прошлое Украины, показать многовековые страдания Галиции. Подумать, сколько столетий западноукраинский люд был в ярме, в рабстве, под чужеземным игом!

Станислав Владимирович снова приблизился к окну, прижался лбом к холодному стеклу. «На каком этапе жизни я ошибся? И в чем заключается моя ошибка?»

— Тридцать два, тридцать три...

В злонамерении еще не обвиняют. Пока лишь ставят ему в упрек трактовку некоторых исторических событий, фактов... Но как можно требовать пересмотра суждений, концепций?! Каким образом историк может быть абсолютно объективным? И потом, кто поднимает шум по поводу и без повода? Линчук! И почему? Потому что сам рвется к заведованию кафедрой...

— Ничтожество!

И как он раньше не заметил этого? Приголубил, взял на кафедру, помог стать кандидатом наук, потом доцентом. И вот «благодарность» за добро.

Вошла домработница. Без стука вошла — только ей одной разрешал хозяин входить без предупреждения в свой кабинет. Старушка входила неслышно и так же тихо исчезала, осторожно переступая по мохнатому ковру в таких же, как и он, мягких тапочках.

— Что новенького, Елена Михайловна? — спросил профессор ласково.

«Елена Михайловна? Так хозяин никогда не называл. И чем я перед ним провинилась?» — с тревогой подумала старушка.

— Что новенького?

Старуха удивленно подняла голову, посмотрела на Станислава Владимировича поблеклыми сизоватыми глазами, потом улыбнулась широкой улыбкой и тихо промолвила:

— Какие там у нас новости! — махнула рукой и добавила:— Нам с вами не к новостям прислушиваться надо, а к ней — не идет ли с косой, не стоит ли за плечами? Пускай молодые думают о новостях, следят за ними... Ныне мне сон приснился такой прескверный...

Стояла посреди комнаты, перебирала руками серенький, изрядно поношенный фартук, всматривалась в лицо хозяина, будто о чем-то вспоминая. За сорок пять лет жизни в доме Жупанских Олена слишком хорошо изучила привычки Станислава Владимировича, чтобы не заметить его волнения. Как только она заговорила о плохом сне, хозяин забегал по комнате. Поняла: лучше сейчас не рассказывать об этом, не волновать зря профессора.

— Прочтите вот свеженькие газеты — недавно вечернюю почту принесли, может, и о новостях что-нибудь узнаете. В магазинах бог знает что творится, за солью люди по нескольку раз в очередь становятся.