Колесом дорога

— Иван Купала, Иван Купала тебя искупал,— смеется, дразнит она его, зовет за собой.

И Матвей бросается за ней, настигает, но не ее, не Алену, а толь­ко смех и платье держит он в руках, мокрый, взъерошенный и злой.

— Иван же Купала, папоротник цветет,— льнет Алена к его мок­рому телу. Он быстро, словно птица, клюет холодными губами Але­нины теплые губы. Они на мгновение замирают среди улицы под все­видящими взглядами деревенских окон, отскакивают друг от друга, словно ошпаренные. Ликует, звенит людскими и птичьими голосами летний купальский вечер. И бусел укоризненно смотрит на Алену с Матвеем. И голос гидрогеолога сквозь эти птичьи и людские голоса, будто голос самого Ивана Купалы:

— Не только досушились. На Полесье всегда не хватало воды. Если собрать ее по капле, и тогда будет мало сегодняшнему дню — полям, промышленности... Да, рассчитано, четыреста кубометров. Но нищему и то шедрее подают. Хотел бы я знать, кто рассчитывал?

— Резонный вопрос,— вмешивается Сергей Кузьмич,— давайте выясним. Чья это цифра, товарищи? Скажите, пожалуйста. Министер­ство мелиорации? Нет, не ваша? Министерство сельского хозяйства? Тоже не ваша? Ничья, получается, Андрей Борисович.

— Ничья только в шахматах ничья. Вопрос у меня не последний, Сергей Кузьмич. У меня еще один вопрос: кто придумал эту глубо­кую мелиорацию? И еще. Почему награждали за эту глубокую ме­лиорацию... Ну, не буду, не буду мелочиться... Но почему такая ме­лиорация продолжается до сего дня? Тоже ничья...

— Я отвечу,— разрубает тишину Шахрай,— нужда придумала, она заставила затеять и продолжить. И не надо валить все в одну кучу. Были ошибки, мы их не отрицаем, но есть и успехи, есть хо­зяйства, вставшие среди болот, хозяйства, которыми мы гордимся. Так что не надо огулом все охаивать. Спросите у тех, кто строит эти хозяйства, обратитесь к ним, к крестьянину, к председателю колхоза, что они ответят, что скажут вам, защитникам болот и рек, первозданной матушки-природы. Далеко и ходить не надо. Матвей Ровда,.. Да, ты, Матвей, встань и ответь по существу.

Матвей встал, но, что и как отвечать по существу, не знал. Бо­лее того, он, кажется, просто-напросто оробел перед гидрогеологом, смотревшим сейчас на него, как смотрит профессор на не в меру прыткого студента-первокурсника. А Шахрай меж тем представлял его:

— Матвей Ровда, полешук, бывший председатель колхоза, а сей­час руководитель управления мелиорации. Можно ли, Матвей, хо­зяйствовать на Полесье по-старому?

Ответ Матвею был подсказан, вложен в уста, ему оставалось только шевельнуть губами: нет. Но он не решился и на это одно­сложное «нет», уловив издевку в глазах гидрогеолога.

— Ваша правда,— сказал он уклончиво, как мог сказать любой из князьборцев, тот же Барздыка, например. И это не устроило ни Шахрая, ни гидрогеолога.

— Чья правда, где правда? — в один голос насели на него гидро­геолог с Шахраем.— За кем правда?

— За хлебом правда,— пришел в себя Матвей.— Или болото, или хлеб. Так пусть будет лучше хлеб.

— По-моему, все ясно, Андрей Борисович,— Шахрай вроде бы даже сочувствовал гидрогеологу. А тот сочувствовал, жалел его, Матвея, и говорил только Матвею, хотя обращался к Шахраю:

— Ан нет, Олег Викторович. Тут-то как раз туман и начинается. И ты — полешук и хозяйственник Матвей Ровда — согласен остаться без Полесья, его болот, рек и лесов...

— Но с хлебом на торфяниках.

— С песком. С песочком полесским. Торфяников, Матвейка, по тому, как ты хозяйствуешь, лет этак через пятьдесят уже не будет...

— Я не согласен,— наотмашь рубанул воздух ладонью Шахрай.— Все это не более как паникерство, ничем не обоснованные гипотезы и теории. Я не согласен, что мелиорация сегодня не меняется. Изме­нена даже формулировка. Что раньше имелось в виду под мелиора­цией? Осушение. А сейчас мы имеем в виду другое — улучшение, облагораживание земли.

— Да, в формулировках мы диалектичны. Но Полесье — это ведь что дитя, бусел, птица, а они в формулировках не разбираются.

— Вы-то, Андрей Борисович, не ребенок, вы-то разбираетесь. И от вас мы хотели бы услышать нечто конкретное, например, о ги­дрогеологии рек Ясельда, Случь, Бобрик, Припять.

— А мы, лесоводы, хотели бы услышать и от гидрогеологов, и от вас, Олег Викторович,— поднялся теперь сосед гидрогеолога,— когда наконец будет отрегулирован уровень грунтовых вод. Беда ведь с лесом, ежегодно теряем шестьдесят тысяч кубометров при­роста древесины. Вы, гидрогеологи, утверждаете, что уровень грун­товых вод понижается на расстоянии семи километров от осушен­ных массивов, а у нас есть наблюдения, что он понижается и на расстоянии двадцати километров.

— Кто это наблюдал? Не надо паники и завышательства. У ме­лиорации тоже есть ученые. Сегодня же распоряжусь, задействую своих лесоводов, чтобы сели и доказали вам обратное. Нет вопросов?

— Доказывать, Олег Викторович, не нам надо, а лесу. Лес же наш, если уровень грунтовых вод понизится только на тридцать сантиметров, пошатнется.

Опустив голову, уйдя в себя, сидел и слушал разгоревшуюся перепалку Матвей. Заботы его были проще и понятнее, потому что касались хлеба насущного. Приходил к нему, допустим, председа­тель соседнего колхоза и требовал, слезно умолял той же глубокой мелиорацией прорыть пару канав, чтобы спустить ту же воду, за которую ратовал гидрогеолог, осушить болото — пятьдесят, сто гек­таров. И он> Матвей, понимал этого председателя и, будь в его вла­сти, помог бы, прорыл канавы, осушил болото. Площади, поля нуж­ны были председателю, хозяину земли, и ради этих площадей он был готов на все. Приходил директор рыбхоза и просил кусторезы снести лесок, не лесок даже, а так, охвостье леса, сам лес кончился уже, вымок, так чтоб глаза не мозолил, а рыбхозу зеркало гектаров в пятьдесят, и он на коне — и рыба, и план, людям заработок. И его Матвей тоже понимал и тут даже помог ему, потому что у него тоже был и план, и люди, которым надо заработать. И все это схо­дилось, замыкалось на одном — на хлебе. На хлебе, а не на лесе и воде был замкнут и он, Матвей Ровда. Никто ведь не враг себе, а задним умом все крепки, и он, конечно...

— В самом бедственном положении у нас птицы и звери, наши полесские буслы покидают нас,— звучит все тот же голос лесовода.

— А это тоже средоточие... средоточие...

Матвей, обвязавшись веревкой, взбирается на вековой дуб у хаты Ненене, тянет на дуб колесо от телеги, над ним, над застывши­ми внизу Ненене и Аленой кругами медленно планирует бусел...

— На Полесье у нас сейчас шесть миллионов птиц. Мелиорация угрожает жизни пяти миллионов из них.

— Что же останется?

— Останется... Удвоится количество грачей, ворон. Их сейчас полтора миллиона, а будет три.

— Бобры в бедственном положении уже сегодня. Зато прибав­ляется диких кабанов.

— Свиней, значит.

А Матвей уже на дубе. Он уже втащил и приладил на верхушке колесо и сам сел на это колесо, будто бусленок. Сверху, с высоты птичьего полета, смотрит на землю, на родной Князьбор, на речку, недвижную, словно расплавленную жарким солнцем полудня, на озера и старицы, на Махахееву дубраву, на дорогу, одну-единственную дорогу к их Князьбору, выбежавшую за околицу и потерявшую­ся среди деревьев. К нему на дуб взбирается Алена, и они сидят, как бусленята, тесно прижавшись друг к другу. Кружит над ними бусел, обнимает их белыми крыльями, качается и кружится зеленая и голубая земля с маленькими сверху, темными хатками князьборцев, с их могилками и чужими курганами возле этих могилок. И сидят на дубе, на развилке ветвей Алена с Матвеем, сидят под изъ­ездившимся уже колесом, будто жить здесь, под этим колесом на дубе собрались...

— Слушай, Матвей, я к тебе или не к тебе пришла, возвращайся на землю, приехали. Посмотри хоть на меня,— Надька забыла уже о рисунке, о быке, так напугавшем ее когда-то.

— А зачем ты пришла, Надька, к одинокому мужчине?

— Я не к одинокому пришла.

— Но я-то ведь одинокий.

— Я не к мужчине, а к деду твоему Демьяну.