Председатель (сборник)

На столе стоит

Каша гречневая,

Хороша любовь,

Да не вечная!..

— пропела Лиза.

— Мы этим больше не интересуемся, — зло отвечает Полина.

— Это как понимать? — Трубников присел на землю.

— Зачем нам мужики? Мы же не бабы!

— А кто же вы?

— Му-у!.. — мычит Полина — Му-у! Вот мы кто. Только комолые. Му-у!..

— Му-у!.. — подхватывает Лиза, упираясь в землю руками и будто целя в Трубникова воображаемыми рогами, а в глазах у нее слезы.

Сурово сдвинув брови, следит из тарантаса бывший слепец за этой сценой.

— Будет вам! — прикрикнула на товарок женщина постарше и шлепнула Лизку по заду. — Разошлись, бесстыдницы!

Трубников смотрит на женщин, затем молча поворачивается и идет к тарантасу.

На столе стоит

Каша манная,

Хороша любовь,

Да обманная!..

Тарантас круто разворачивается в сторону Конькова.

— Скоро ты нас в милицию поведешь? — сердито спрашивает старик.

— Не спеши на тот свет, там кабаков нет, — отзывается Трубников.

Изба Надежды Петровны. На столе самовар. «Слепец» Игнат Захарыч отодвигает чашку, переворачивает ее кверху донцем и кладет обсосочек сахара. Трубников, расхаживая по горнице, убеждает старика.

— Нам старые хлеборобы позарез нужны, чтоб не пахать, не сеять, не убирать без их веского совета…У нас ведь агрономов нету и не предвидится.

— Ну а как будет агроном? — насмешливо спросил старик.

— Все равно стану я одним ухом к науке, другим — к простому крестьянскому опыту. Оставайтесь у нас, дом дадим, кормовые, обзаведение всякое, к осени корову купим. Тебя, дед в правление введем, а Пелагея Родионовна будет греться на печи и погоду предсказывать. Чем не жизнь?

Надежда Петровна наливает старушке очередную чашку, подвигает к ней вазочку с медом. Старик долго молчит. Он достает кисет, скручивает цигарку, закуривает, пускает облако дыма и лишь затем говорит:

— Стары мы больно с коровами в ярме ходить. А при своем деле мы всегда сыты и чистым воздухом дышим. На кой ляд нам осенью корова? А до осени мы у твоего колхозного козла сосать будем?

— У тебя что, уши заложило?.. Сказал, все будет: и харчи, и дом, и барахло. Что еще нужно?

— А мы не просим. — Старик задавил окурок о лавку, швырнул на чистый пол. — Мы тебя об одном просим: отпусти ты нас за-ради бога! Лучше с сумой ходить да от начальства подале.

— Старый паразит! — не с гневом, а с каким-то иным, большим, сильным чувством говорит Трубников. — Твои сыны за Советскую власть головы сложили, а ты по родной земле, по ее чистому телу вошью ползаешь? Барахло скопил, а старуху свою в слепоте гноишь?

И тут раздается какой-то странный, тонкий, дрожащий звук. Пелагея Родионовна плачет, склонив к столу смугло-заветренное морщинистое личико, мелкие как бисер слезы катятся из-под темных очков. Надежда Петровна ласково обнимает ее за плечи.

Что-то скривилось в лице старика, но он сдержался, снова полез за кисетом.

— Ну, как знаешь… — Будто потеряв интерес к разговору, Трубников поднялся из-за стола и протянул старику котомку.

— Постой! — говорит старик, откладывая свои пожитки. — Ответь мне: как ты нас разгадал?

— У меня отроду нюх на симулянтов, — усмехнулся Трубников. — А потом уж слишком метко ты индюку по клюву съездил. Суду все ясно!..

— Серьезный ты человек, Егор Иваныч, — с суровой приязнью говорит старик. — Ты у меня в доверии. Иначе нас никакой силой не удержишь. Мы, знаешь, свечным салом смажемся и в замочную скважину уйдем. А теперь все, кончились наши скитания, старая, — впервые обращается он к жене.

— Как скажешь, Игнат Захарыч, — робко улыбнулась старушка. — А я согласная.

Трубников подозвал к себе Надежду Петровну.

— Ступай с Прасковьей контору прибрать. Мы их туда поместим.

— А контора?

— Обойдемся покамест, канцелярия у нас, слава богу, еще не наросла.

Надежда Петровна выходит из дома. Тотчас из-под крыльца вынырнул пес, завертел от радости хвостом.

* * *

Багровый закат охватил небо. И на этом багрянце далеко за деревней с удивительной четкостью вырисовывается на взлобке холма силуэт коровьей упряжки и двух женщин. И уж силой, торжеством человеческой воли веет от этой картины.

* * *

Полустанок. На теневой стороне стоит коньковский «выезд». Копчик жует сено, Алешка дремлет на козлах. Рядом с полустанком идет строительство водонапорной башни. Оттуда отъезжает полуторка с гремящими бортами. Наперерез грузовику выходит Трубников с поднятой рукой.

Грузовик тормозит, из кабины выглядывает остроглазый шофер.

— Подбросишь в Коньково?

— А тебе зачем? — подозрительно говорит шофер. — Ты же при своей карете.

— Да не меня — наши коньковские мужики с двенадцатичасовым приедут… Цельная артель!

— На мадерку будет?

— Не обижу…

— Порядок, — усмехнулся шофер. — Живи, пока живется, о счастье думай иногда, выпивай, когда придется, а веселись всегда! — продекламировал он и, развернувшись, поставил грузовик рядом с коньковским тарантасом.

* * *

Слышится гудок паровоза.

Рабочий поезд медленно приближается к пустынной платформе. С площадки одного из вагонов неловко спускается задом наперед какая-то бокастая тетка с бидонами.

Тревога и недоумение на лице Трубникова.

Еще один пассажир сходит с поезда, напутствуемый шутками и дурашливыми криками вагонных дружков. Это парень лет двадцати двух, в пиджаке, брюках, заправленных в яловые сапоги, военной фуражке, в распахнутом вороте виднеется треугольничек морской тельняшки. За плечами у парня завернутая в рогожу пила, в руке ящик с инструментами. Поравнявшись с Трубниковым, парень уловил странно-пристальный взгляд незнакомого пожилого человека.

— Чего уставился, папаша? — говорит он развязно. — Или на мне узор наведен?

— Ты не с Конькова будешь? — спрашивает Трубников.

— Хоть бы и так, как ни странно! — ответил парень. — А ты, видать, из оркестра, которым меня встречать должны?

— Почему один? — резко спросил Трубников.

— Никак, председатель? — хлопнул себя по лбу парень и протянул Трубникову руку. — Маркушев Павел Григорьевич, как ни странно.

— Где остальные? — угрюмо спрашивает председатель.

— Еще наряд не закрыли, — уклончиво отвечает Маркушев, — погодить придется…

— Ты со мной не хитри! На разведку, что ль, прибыл?

— Может, и так, а может, личную жизнь уладить, — независимо говорит Маркушев. — А коли начистоту: сомневаются мастера, как бы осечки не вышло.

Они идут через площадь.

— Не огорчайтесь, папаша, — добродушно улыбается Маркушев, глядя на опечаленное лицо Трубникова. — По стопочке примем? Я угощаю.

— Ты вроде довольно наугощался, — неприязненно отзывается Трубников.

— Все в норме… как ни странно. Они подходят к экипажу.

— Алеха! — обрадовался Маркушев земляку. — Как она, ничего?

— Ничего…

— Дай петушка — будет хорошо!

Маркушев кинул Алешке руку, а Трубников отходит, чтобы расплатиться с водителем грузовика.

— Рейс отменяется. Получай за простой.

— Обижаешь, хозяин!

— Алименты, что ль, платишь?

— Один я, как Папанин на льдине, — обиделся шофер.

— Ну и хватит с тебя.

Трубников садится рядом с Маркушевым, и экипаж, заскрипев всем своим расхлябанным составом, загрохотал по булыжной мостовой.

— Силен фаэтон, как ни странно! — хохочет Маркушев. — Прямо для музея!

— Может, он еще и будет в музее, — серьезно отвечает Трубников. Слушай, Маркушев, мы агитацией не занимаемся, а мужикам отпиши: могут крепко прогадать…