Председатель (сборник)

Звучит голос Надежды Петровны:

— Замуж вышла… Там ребенок нашелся… Сюда-то мы перед самой войной приехали. Марк садоводом был. В первую же зиму погиб… А мы с Борькой при немцах у партизан скрывались…

Рассказывая, женщина легко и сильно двигалась по горнице. Черная шелковая юбка металась вокруг крепких голых ног в мягких чувяках. Смуглое и румяное ее лицо усеяно маленькими темными родинками.

Из-за занавески слышится тихий, томительный стон. Трубников вопросительно смотрит на Надежду Петровну.

— Борька, — говорит она. — Во сне.

— Воюет?

— Нет, смирный, ему бы все картинки рисовать.

Трубников обводит глазами стены, увешанные рисунками: дома, дома, большие и маленькие, простые и вычурные, с колоннами, куполами…

— А чего он одни дома рисует?

— Не знаю. Его отец раз в Москву взял на Сельскохозяйственную выставку, с той поры он и приспособился дома рисовать.

— Любопытно… — задумчиво говорит Трубников. — В школу ходит?

— Ходит, в Турганово. Из-за войны два года потерял. — И, заметив, что Трубников отставил стакан и утирает вспотевшее лицо, добавила: — Ступайте умойтесь, Егор Иваныч, я постель постелю.

Трубников посмотрел ей вслед.

— Сплетен не боитесь? Обернувшись, она слабо улыбнулась.

— Мне что! А вас молва все равно повяжет не с одной, так с другой.

— Я не о себе. Я о вас думаю.

Женщина не ответила. Взяв светильник, она повесила его на гвозде в дверном вырезе между горницей и кухней. Трубников поднялся из-за стола и прошел в кухню.

Он сел на лавку и по-давешнему стал стягивать сапог. Но, видно, сбилась неловко накрученная портянка, сапог намертво прилип к ноге. Он уперся рукой в подъем, носком другого сапога — в пятку, сосредоточив в этих двух точках всю силу, какая в нем оставалась. Лицо затекло кровью. Носок соскользнул с пятки, и Трубникова сильно качнуло.

— Постой, горе мое! — Надежда Петровна села перед ним на корточки, крепко ухватила сапог, грязная подметка уперлась в натянувшийся между колен подол шелковой юбки. — Держись за лавку.

— Я сам!

— Молчал бы уж, непутевый!.. — Она коротко, сильно и ловко рванула сапог и легко стянула его с ноги. Затем сняла второй сапог, размотала заскорузлые портянки и швырнула их к печке.

— Потом постираю.

— У меня другие есть.

— И хорошо.

— Юбку испачкали.

— Не беда.

Она достала с печи цинковую шайку, опорожнила туда полведра, унесла шайку в горницу, а когда вернулась, от воды шел теплый пар.

— Помойте ноги. — Она протянула ему обмылок, мочалку.

С трудом задрав узкие трубы военных брюк, Трубников стал намыливать ноги. Обмылок то и дело выскальзывал из неумелой левой руки. Трубников нашаривал его на дне шайки и снова принимался втирать скользкий, немылкий кругляш в кожу, и снова упускал.

Вошла Надежда Петровна, в старом платьице, волосы повязаны косынкой.

— Давай-ка сюда! — забрала у него мочалку, поймала скользнувший из пальцев обмылок и заработала так, что вода в шайке враз вспенилась.

Она насухо вытерла ему ноги суровым полотенцем, слила мыльную воду в поганое ведро.

— Ступайте, — сказала Надежда Петровна. — Я скоро.

— Я тут лягу, на лавках…

— Нельзя гостю на лавках. — Она откинула локтем выпавшую из-под косынки на лоб прядь.

В странном смятении Трубников потупился. А Надежда Петровна вдруг приблизила к нему лицо с ярко вспыхнувшими скулами и сказала тихим, проникновенным голосом:

— Вы меня не стесняйтесь… жалкий мой…

* * *

По деревне идет «улица» — одни девки и молодые бабы. Тут и молоденькая Лиза, и дородная Мотя Постникова, и даже сорокалетняя Полина, и многие другие. Полина играет на гармони, с некоторой неловкостью разводя широкие мехи. За женским поголовьем следуют, как положено, «кавалеры» — мальчишки от десяти до пятнадцати лет. Среди них шестнадцатилетний Алешка Трубников выглядит принцем. Девушки поют частушки, от одиночества не без злости и горечи.

Все дальше пиликает гармонь, все тише голоса.

Закинутая вверх печальная коровья морда. Долгое тоскливое «му-у!» уносится к бледно-голубому утреннему небу. Это одна из наших знакомок то ли Белянка, то ли Ягодка, то ли Ветка. Не много тела нагуляла себе на раннем весеннем выпасе бедная коровенка, но уже ей приходится отдавать этот скудный нагул в непосильной работе.

А выше, расчерчивая небесное пространство белыми полосами, оглушая ревом землю, проносятся одно за другим звенья самолетов.

* * *

Парная коровья упряжка тянет однолемешный плуг.

На ручки плуга навалилась всем телом Полина Коршикова. По лицу ее катится черный пот. Ее напарница — двадцатилетняя Лиза — помогает коровам дотянуть борозду. Мука в кротких глазах животных, смертельная усталость в глазах женщин.

За дорогой виднеются еще две коровьи упряжки.

* * *

Двор районной МТС. Трое парней «раздевают» трактор. Снятые с него детали перетаскивают к другому трактору, который, судя по колесам, облепленным свежей землей, недавно подавал признаки жизни. Весь двор загроможден останками сельскохозяйственной техники: мертвыми тракторами, ржавыми плугами, сеялками, разбитыми молотилками.

Алешка Трубников, прикрываясь видом безразличного ко всему человека, старается незаметно протащить мимо слесарей несколько листов гнутого железа. Но те заметили его.

Парень помоложе показал Алешке здоровенный гаечный ключ.

— Вот это видал?.. А ну, тащи на место!

С тем же равнодушным лицом Алешка круто развернулся на все сто восемьдесят градусов.

С крыльца МТС на машинный двор спускается директор станции. За ним следует задыхающийся от бешенства Трубников.

— Бабы… Девчонки… В ярме со скотиной!.. — Он затряс кулаком. — За такое — морду в кровь!

— Бейте, — со спокойным отчаянием говорит директор МТС. — Не на чем нам пахать. Сами видите: из двух тракторов один собираем…

— Вы срываете!.. Директор поднял руку.

— Все знаю. Дальше пойдет про партийный билет, суд и тюрьму…

— Но что же нам делать? — как-то совсем просто и тихо спрашивает Трубников.

— Продолжать пахоту, — будто сам удивляясь своему ответу, произносит директор.

* * *

Вгрызается лемех плуга в землю, надуваются жилы на женских руках.

* * *

По дороге медленно бредет чета слепцов: старик и старуха. На старике армяк, шапка-гречишник, лапти и онучи, на старухе — плюшевая шубейка и черный монашеский платок. За спиной слепцов висят набитые подаянием котомки. Медленно проплывают по полю длинные, узкие тени.

Будто в томительном сне влачится коровья упряжка по полю, и возникает жалобная тоскующая песня:

Я бы улетел туда,

Где нет скорбей труда,

Ближе, мой Бог, к тебе,

Ближе к тебе!..

Ближе, мой Бог, к тебе,

Ближе к тебе!..

Посреди деревенской улицы, неподалеку от скотного двора, поют слепцы.

Возле коровника приметно большое оживление. Несколько пожилых женщин и подростков занимаются расчисткой его смрадных недр. А Прасковья, взгромоздившись на конек совсем ободранной крыши, прилаживает тесину. Часть крыши уже залатана свежим, желтым тесом.

Пение слепцов отвлекло тружеников. Первой поддалась старуха Самохина. Бросив тачку с гнилой соломой, она пошла к слепцам, вытирая руки о фартук. За ней потянулись и другие бабы. Не выдержала и Прасковья — она скатилась с крыши, достала из ватника, висящего на воротах, кусок хлеба. Слепцы тянут свое божественное:

Ближе, мой Бог, к тебе,