...Где отчий дом

— Вообще-то они дорогие, но тебе за пятерку уступлю.

— Одеванные?

— Ну, милочка моя, может, раза три и надевала, не помню.

— Ладно, за пятерку возьму. Только с надписью.

— Бери уж сразу двое. Спасибо скажешь.

Ушла, а мне задачу задала — где десятку взять? Осенью, когда ви­ноград сдадим, деньги будут, а сейчас каждый рубль на счету. Дачни­ки уже разъехались, сыр продать некому, хоть в район поезжай...

Одну курицу я сварила, на бульоне подливу приготовила, запра­вила орехами и сушеными пахучими травами — готовить научилась, что твоя грузинка! Другую зажарила и на куски разрезала. Кукуруз­ную лепешку — мчади испекла на сковороде, с имеретинским сыром очень ее любят городские родственники, а я так и не пристрастилась, не раскусила, мне это мчади глотку дерет.

Джано заглянул.

— Подкрепления не требуется?

— Отдыхайте,— говорю,— управлюсь.

А сама думаю: хоть бы мальчишки поскорей вернулись или До­ментий бы пришел... Легко ли на такую ораву стряпать. На родник сходить надо. И каким вином потчевать, ума не приложу. Хотя вино — не моя забота. По мне, кислятина, хуже кваса: ни сладости, ни крепо­сти. Но в деревне наше вино уважают. На поминки ли, на похороны у нас покупают. Свекор, бывало, вел покупателя в марани, там во дво­ре чаны с вином зарыты. Вскроют не спеша, зачерпнут и пробуют, причмокивают, на свет разглядывают. Сверху в любой кувшин погля­деть— черным-черно. А в стакан нальют — в одном золотистое ока­зывается, в другом розовое, а в третьем и впрямь до черноты красное. Я вино люблю осенью, в самом начале, когда чуть забродит, шипит и кусается и сладкое, как лимонад. Маджари называют. Из-под желобка давильни относят кувшинами и в чаны. В первую осень я собрала ви­ноградные ягоды на бортике давильнй и съела. А они-то для счета! Сколько ягод, столько кувшинов... Поначалу частенько впросак попа­дала, даже напивалась за столом — вино вроде слабое, а вкрадчивое. Пьяненькая все ревела и домой просилась, в Россию. «Отпусти, меня, Доментий! Отпусти, Христа ради! Отпусти!..» Теперь унялась. Угомо­нилась. Подрезали детки крылышки. Отлеталась Полинка Дрюнькова. Сиди теперь, не ершись, по хозяйству колготись.

Наконец я все приготовила, салат нарезала, маринованные поми­доры из глиняной кадки достала, а ребят моих не видно. Стала накры­вать на стол. Тут Додо из гамака вылезла, девок с матраца согнала — пожаловали, когда все готово!

— Благодать у вас! Просто благодать! Даже вспомнить жутко, по какой жаре мы ехали. Извини, Полюшка, что не помогли — сил ни­каких.

— Ничего,— говорю,— я привычная.

— Лиа! Нелли! Живо на стол накройте! — а сама ко мне подхо­дит, вкрадчиво так за талию обнимает.— Ну, как вы тут? Ладите или?..

— Да живем помаленьку,— говорю.

— Не поддавайся деревенской трясине. Ты же красивая баба! Следи за собой. Я тебе кремы оставлю, лосьоны... Покажи-ка руки!

Я левую протянула, правая занята.

— И это женская рука! —вертит мою ладонь и смотрит чуть брезгливо.

— Подои вместо меня,— говорю я,— да свиней покорми, да дрова наруби, да старуху обмой, да всю ораву обстирай...

— Можно подумать, за меня все Пушкин делает! — фыркнула.

Мне этот разговор как ножом по сердцу.

— Жара уже спала,— говорю.— Давай пообедаем на веранде.

— Как тебе удобней, Полюшка. Ты хозяйка...

Забегали девчонки по комнате, заскрипели буфетной дверью, как бы посуду не переколотили.

— Тетя Поля, а это куда?

Свекровь шум услыхала, опять палкой в стену.

— Ну, чего тебе еще, мать?

— Что там за беготня?

— Обедать садимся. Сама же сказала...

— Доментий вернулся?

— Нет.— Без него садитесь?! — возмутилась.

— Неужели с голоду помирать?

— Нельзя без хозяина за стол... Если детям невмоготу, их покор­мите.

Не люблю эти церемонии, не привыкну никак! Думаю: ладно, мы пока сядем тихо-мирно, чтоб старуха не слыхала, а там, глядишь, и До­ментий объявится.

Но Джано тоже уперся:

— Детей покорми, а мы дождемся. Что за стол без хозяина!

Мы с Додо переглянулись, плечами пожали. Она пошла за мной на кухню.

— Дай, ради бога, кусок хачапури.

Отрезала ей половину.

— Что-то родственнички мудрят... — говорю. Она рукой махнула.

— Да ну их, хватаются за соломинку! Все это давно по швам тре­щит. Не будь мы в гостях, я б своему показала!..

Посмотрела на нее. Хачапури пальчиками держит, мизинец отто­пырила, ногти длинные ярким лаком покрашены. Она в нашем доме, как трава в винограднике: вроде и высока, и зелена, но там ей не место.

Прибежали наконец ребята с речки. Трусы не обсохли, майки по­вылазили— шпана деревенская, да и только. Засмущались. Ихние по одну сторону стола встали, мои по другую.

— Обнимитесь! — говорит Додо.— Вы же друг другу двоюродные!

Мои хлопчики толкаются, пересмеиваются, как дурачки. А их двойняшки поглядывают снисходительно.

Первым, как всегда, Петька нашелся, малыша на руки подхватил. Малыш оскорбился, цапнул его за уши.

— Слоненок!

Засмеялись все — Петька и впрямь лопоухий. Расселись малень­кие Гачечиладзе за столом, ерзают нетерпеливо.

— Лиа, Нелли, оставляем вас за старших. Чтобы хорошенько поели!

— За нами дело не станет,— отвечает малыш и к отцу строго обо­рачивается.— Папа, почему вина не вижу?

Набаловали чертенка, но до чего же хорош!..

Вышли мы во двор. Додо опять в гамак, а Джано на скамейку под деревом. Сел, закурил, спрашивает:

— Ну, как, Поля, привыкла?

— К чему?

— Жить по-нашему.

Я пожала плечами.

— Жизнь везде жизнь.

— Это верно...

Помолчал, поглядел на двор, на дом, на новые ворота, на свою ма­шину посреди двора.

— А все-таки жаль,— вздохнул.

— Чего жаль?

— Нет той деревни, что раньше была. Последние дни доживает, Вроде моей матери...

— Тебе бы любоваться, а нам жить. Иной раз в грозу свет выклю­чат, тычемся в потемках, тоска. И как люди жили?..

— Я эту тоску помню. Особенно в грозу... — опять присмотрелся к дому, словно не увидел чего-то, и оглянулся недовольно.— Поля! — говорит.— Помнится, у дверей отцовская шляпа на крючке висела.

— Соломенная, что ли?

— Да, с широкими полями. Он в ней летом в винограднике рабо­тал. Где она?

— Солома не железо, истлела шляпа, порвалась.

— И куда ты ее дела?

— Я-то?.. — переспрашиваю и смотрю на него. Уж больно серьез­но он про шляпу спрашивает.— Вон, глянь, на краю виноградника ви­дишь пугало? А на что она тебе?

Посмотрел он туда, где пугало в соломенной шляпе набекрейь лохмами размахивало, и нахмурился, в лице весь переменился.

Я и говорю:

— Невестушка, дорогая, что это твой мужик из-за соломенной шляпы убивается? На него даже и не похоже.

Додо приподнялась в гамаке, тоже на пугало глянула, а на него как раз сойка села.

— Хорош красавец! И как его птицы не боятся? — потом к му­жу обратилась: — Джано, дай-ка сигарету! Покурю, пока дети не видят...

Под деревом возле гамака ягненок траву пощипывал.

— В младенчестве все прелесть,— глядя на ягненка, сказала Додо.— Это потом из ягнят вырастают бараны, из поросят свиньи, а из прелестных мальчуганов мужики вроде тебя! — Она качнулась в гама­ке и кончиком вытянутой ноги ткнула Джано в бедро.

Тот обернулся и сильно шлепнул ее.

— А-а! — жеманно растянула она.— Больно!

Я подумала, что он иногда поколачивает женушку. Вернее, они дерутся, потому что такая не очень-то даст себя поколотить.

— Послушай, Поля, этот домострой начинает меня угнетать. Му­женька твоего не видно, а я от голода или в обморок упаду, или с му­жем подерусь.

— Твоя правда. Я тоже проголодалась.

— Доментий Гачечиладзе забрел куда-нибудь с дружками, а мы жди!

— Кто забрел? Доментий? Да никуда он с друзьями не заходит!

— Рассказывай!.. Я вашу породу знаю. Поедешь ты еще без меня на курорт! Думаешь, и рассказать некому про твои художества? У ме­ня пол-Гагры знакомых. Да, да!.. Ты у меня весь месяц под колпаком был. Все твои похождения...