Ясный берег

запасались в довоенные урожайные годы, но все же скот

будет сыт. И новый скотный двор, и два новых телятника,

помимо профилактория, — не подвел Алмазов! — к

первому января будут закончены полностью.

Доярки и телятницы подсчитывают, сколько

премиальных набежало им за год. Многим набежало

порядочно, по тысяче и больше. Лукьяныч и управляющие

фермами составляют производственно-финансовый план на

тысяча девятьсот сорок седьмой год. А в кузне стучит

молот, взлетают к закоптелому потолку жаркие искры:

хоть зима только что укрыла землю своим одеялом и

пожелала спокойного сна — и долог будет этот сон, —

но придет весна и снимет белое одеяло, и мы загодя

готовим наши плуги и сеялки, чтобы на проснувшейся

земле провести новые борозды и заложить в них новые

семена.

Вечерком дома Лукьяныч играет в шахматы с

председателем колхоза имени Чкалова.

Играет он плохо. Чкаловский председатель,

научившийся шахматной игре только в армии, в

Отечественную войну, играет еще хуже.

— Думайте, думайте! — говорит ему Лукьяныч. —

Пока вы думаете, я, с вашего разрешения, газетку

прочитаю.

Между двумя ходами председатель заговаривает о

цели своего приезда.

— Мы к еам с просьбой, — говорит он. — Сделайте

одолжение, помогите соответственно оформить годовой

отчет.

— Конь так, между прочим, не ходит, — говорит

Лукьяныч.— Конь ходит вот так, либо вот так... Не

знаю, как я вам no-могу. Своих дел хватает.

— Гонорар будет такой, -какой сами назначите, —

говорит председатель, прибирая коня на место.

— Мы с Пашенькой люди скромные, нам немного

надо. Бели бы я был заинтересованный, я бы в деньгах

ходил с головы до ног.

— Скажите ваши условия, мы вам пойдем навстречу.

— Шах!—говорит Лукьяныч.

Председатель пробует улизнуть, но, зашахо'ванный со

всех сторон, вынужден сдаться.

— Сильный вы игрок!—говорит он, -вытирая

вспотевший лоб, и они с Лукьянычем садятся пить чай.

— Так как же? — спрашивает председатель за чаем.—

Мы в этом году вышли в области на первое место.

Обороты миллионные, на базаре наша продукция самая

видная,—нашему балансу особое будет внимание; в

Москву, возможная вещь, пойдет наш баланс,— так как

же, Павел Лукьяныч?

— Да уж что поделаешь. Придется помочь, ка-к

дружественной державе.

— А в смысле гонорара?

— В смысле гонорара мне требуется бревно.

— Бревно?

— Челн новый думаю ладить к лету, старый больно

плох.

— Есть такие бревна, сделайте ваше одолжение.

— Я знаю, что у вас есть такие бревна.

— Сделайте одолжение. Только какой же это гонорар

при вашей квалификации. Не желаете ли, гкшимо того,

медку, яблочек?

— Ну, можно медку, яблочек, то, се, — гоеор-ит

Лукьяныч равнодушным голосом.— Пашеньке и Сереже

побаловаться.

Каждому хочется представить годовой отчет в полном

блеске. Ко'Гда отчет оформлен, как конфетка, к

хозяйству уважение и интерес. У чкаловской бухгалтерши,

хоть девушка и старается, блеска еще нет. Блеск — он со

стажем приходит. Каждый год перед первым января в

районе на Лукьяныча -великий спрос.

В кабинет к Коростелеву вошел Иконников, держа в

руке листки отчета.

— Дмитрий Корнеевич,— сказал он суховато и с

достоинством,—я прошу добавить к отчету небольшой

комментарий.

— О чем это? — опросил Коростелев.

— Оговорить, что выкидыш у Мушки произошел в

мое отсутствие. Если припомните, я был в это время в

командировке. Рацион составлялся без меня. Я

настоятельно прошу отметить это в особом примечании.

Коростелев посмотрел на него в упор.

— Кстати, — сказал он, — а как сейчас поживает

Мушка?

Он знал наверняка, что не получит ответа: не был

Иконников на скотном, не интересовался Мушкой, ничем

вообще не интересовался, кроме собственного

спокойствия.

Иконников слегка смутился, но выдержал взгляд Ко-

ростелева.

— В данный момент у меня нет сведений. К вечеру,

пожалуйста,—могу представить.

Бумажку представишь. Обложишься бумажками и из

них добудешь сведения. А как там на производстве

живая жизнь идет,— тебе начихать. О, терпеть не могу!

— Хорошо,— сказал Коростелев,— составьте

примечание. Пусть отвечает Бекишев.

Иконников пожал плечами:

— Согласитесь сами, Дмитрий Корнеевич,— в данном

случае было бы странно, если бы за Бекишева отвечал я.

В самом деле, это было бы странно. В самом деле,

виноват Бекишев. И все равно, Бекишева уважаю, а

тебя терпеть не могу,— и уходи ты скорей с глаз моих.

Зима.

Снег летит за окошком.

К северу и югу, к востоку и западу — на тысячи

километров кругом «Ясного берега» снег, снег.

Женщина, которую любил Алмазов, была умная.

Начнет, бывало, Алмазов рассказывать ей про свои

тяжелые думы в госпитале или станет жаловаться, что от

работы отвык, нет, чувствует, прежней сноровки и

мастерства,— она слушает тихо, смотрит серьезным,

ласковым взглядом, потом положит на руку Алмазова

свою теплую руку и скажет: «Ну, что разволновался?

Жизнь человеческая не только из выпивки-закуски

состоит; из всякой всячины, душа, жизнь состоит. В

народе живем, с народом участь делим: что людям, то и

нам».

Много она знала таких слов и умела сказать их

вовремя и подать человеку душевную помощь. Алмазов

дивился: откуда такое? Четыре класса окончила, на

конвейере какую-то гайку накручивает, а ума палата!

И его тянуло все ей рассказать и обо всем узнать ее

мысли.

Тося пристанет: расскажи, как ты жил эхи годы; два

года назад в этом месяце где был, что делал? Он начнет

нехотя. Она сейчас же всплескивает руками и

перебивает:

— Ох, да что ты! Ох, вот ужас! Надя, послушай, что

папа рассказывает! Ох, и натерпелись же люди!

И окончательно пропадает охота рассказывать...

Та женщина поддерживала в доме чистоту и сама

ходила чисто. А у Тоси никакого порядка: только бы

мужа накормить и приодеть, а за собой не смотрит. Вся

ее приборка — раз-два махнуть веником да набросить

косо-криво чистую скатерть на стол. И девочек не

приучает к работе: только приказывает — подай то, принеси

это, а чтобы научить их самостоятельно что-нибудь

сделать, этого нет.

Наде было уже двенадцать лет, Кате — девять.

До войны они были маленькие, занятные. Щебетали,

как воробышки; Алмазов слушал их щебет и улыбался.

Он сделал им маленькие табуретки и стол.

Сделал до-м для кукол/Крыша дома снималась; крыльцо

было с перильцами, на нижней ступеньке крохотная

скоба для вытирания ног; в угловом окне форточка. Соседи

приходили посмотреть на дом и ахали — ну и игрушку

сработал Алмазов для своих детей. Такую ни в каком

магазине не купишь, ни за какие деньги!

Теперь дома не было: развалился, дощечки

потерялись... Дочери выросли. У Нади появились неприятные

гримасы. Держалась она развязно. Катя старалась во

всем ей подражать. В куклы они уже не играли, они

танцовали.

Надя научилась танцам в школьном кружке. Она тан-

цовала, собираясь в школу, возвращаясь из школы,

накрывая на стол. Танцовала дома, во дворе и на улице.

При этом она напевала: «ля-ля-ля-ля...» И Катя, глядя

на нее, тоже танцовала и пела. Алмазова это

раздражало до головной боли:

— Перестаньте вы прыгать!

Тося вступалась:

— И потанцовать детям нельзя.

— Делом бы занялись!—говорил он.—В глазах рябит.

— Танцы — тоже дело,— говорила Тося, глядя на на-

дины приплясывающие ноги.—У нее большие

способности.