В тропики годен

Вахтенный у трапа Игорь Круглов, сдвигая на затылок фуражку, сочувственно подмигнул им:

– Соображаете?…

В этот момент в полутемном вестибюле появилась Лариса Антонова. На строгом администраторе ресторана были белые джинсы ("очень тесные", – подумал доктор) и обтягивающая белая кофточка.

– Ой, мальчики! – воскликнула она. – Возьмите меня в город!

– А Дим Димыч разрешает? – строго спросил Лесков.

– Дим Димыч Ларисе все разрешает, – улыбнулся Круглов.

Александр обвел Ларису критическим взглядом.

– На такие фигуры надо надевать брезентовые чехлы, а не джинсы, – заключил он.

– Боитесь ослепнуть – наденьте темные очки, – съязвила Антонова, первой сбегая по пружинящему трапу.

– Так и сделаем, – вздохнул Лесков, надевая свои "поляроиды".

В городе жарко и пыльно. В порту два судна грузятся фосфатами. Ветер с океана несет серую пыль через весь город. Шелестят запыленные пальмы. Окна белых домов закрыты ставнями. Из репродукторов льется тягучая музыка. Прохожих в европейских костюмах очень мало. Почти все – в длинных коричневых бурнусах до пят с капюшонами за плечами. Пепельные лица, черные, без блеска глаза. У многих женщин лица закрыты чадрой.

Стоит свернуть с главной улицы, как начинаются узкие, изогнутые переулки старого города. Громче и печальнее звучит в репродукторах заунывная музыка. Даже у детей отпечаток восточной меланхолии на лицах. Они бегут за моряками, кричат по-русски: "Эй, советский Володя! Гагарин хорошо! Давай спутник! Тройной одеколон есть?" Во всех портах Африки теперь говорят по-русски.

Прямо на улице коптятся колбасы, сидят на мостовых курильщики кальянов с отрешенными лицами. Бредут слепые с поводырями. Это трахома.

– Да-а, мрачное зрелище, – не выдержал доктор Шевцов.

– Веселого мало, – согласился Саша Лесков. – Ты к музыке прислушайся: точно на похоронах… Ну, куда пойдем? На базар? Эх, док! Ты еще не видел настоящего восточного базара.

По тесным горбатым улочкам шли друг за другом: Саша впереди, за ним Лариса и сзади Шевцов. Виктор ничего, кроме Ларисы, не видел и все равно натыкался на нее, когда она останавливалась у витрин магазинов. Он вытирал платком пот со лба и проклинал свою неуклюжесть.

За углом начинается базар – бесконечные лавки и магазины с коврами, шкурами, старинной посудой из бронзы, чеканкой, сувенирами. Стоят рядами священные навозные жуки – скарабеи, отлитые из любого металла, от латуни до золота. От запахов кожи, копченого мяса, пряностей, кофе, гнилых фруктов щиплет в носу.

Продавцы кричат им:

– Эй, русский, Володя, Зина, заходи, покупай!

Темнеет. Не смолкая, плачет музыка. На улицах душно. И это 31 декабря! "Да, доктор Астров, попали бы вы в эту Африку, где зимой не бывает снега, а летом дождя!" – думает Шевцов, приноравливая шаг к легкой походке Ларисы и спортивной поступи Лескова. Они идут теперь рядом, и Лариса держит их под руки.

– А в Ленинграде снег, на улицах многолюдье, в магазинах очереди, – вдруг с тоской произносит Саша. – Такси нарасхват, все опаздывают. К ночи мороз сильнее, север все-таки. Сердце сжимается: как-то там дома?… Как сын? – добавляет он тихо.

Душный вечер в белом как снег городе Касабланка. На улицах людно, но смуглые лица, черные волосы растворяются в темноте. На тротуарах за столиками из маленьких чашек пьют кофе. Белеют стены домов, еще теплые от солнца.

В 20.00 по случаю мусульманского праздника начнут работать знаменитые фонтаны цветомузыки на. центральной площади Касабланки.

На площади собираются толпы людей. В центре за невысокой оградой поблескивает выложенное гранитом, круглое озеро черной, глубокой воды. На ратуше двое часов. На одних – без четверти восемь, на других – четверть девятого.

Проходит минута, и черная вода загорается, начинает светиться, переходя из черного в фиолетовый, а потом в ярко-синий цвет дневного неба. Это как рассвет.

– Смотрите… – шепчет Лариса.

Из-под воды вырастают причудливые цветы, сплетенные из водяных струй. Они светятся изнутри розовым пламенем. Медленно поднимается пронзенный зелеными и желтыми лучами столб главного фонтана. И звучит музыка – печальное и строгое пение органа.

Розовые струи воды горящими факелами поднимаются к небу. Между звездами и землей, между расступившимися домами они образуют огненный круг, окаймляющий центральные кольца фонтанов.

Кольцо за кольцом, как ступени, поднимаются к главному фонтану. Каждое имеет свой цвет. Цвета колец меняются, переходят друг в друга в ответ на звучание музыки. Они то взлетают вверх, то рушатся, падают вниз, в бездонную чашу бассейна.

Шевцов оборачивается к Ларисе. В ее глазах струи воды распускаются зелеными листьями, опадают желтыми листопадами, взлетают к небу языками огня. Их раздувает ветер то мрачных, то нежных аккордов. Она поворачивает голову и молча улыбается ему.

Над танцем воды царит главный фонтан – повелитель. Он уходит высоко в небо, как зримая музыка, протянутая к звездам живой, поющей влагой…

Площадь затихла, замерли люди. Стены домов озаряются и гаснут в порывах музыки. В Марокко поклоняются воде, как божеству.

Музыка смолкла, ушли под воду фонтаны. Стрелки на ратуше показывали половину девятого – разница с Москвой в три часа.

Саша Лесков озабоченно посмотрел на свои наручные, советской марки часы. Саша свои часы никогда не переводил.

– Сколько там московского? – спросил доктор.

– Уже половина двенадцатого.

– Пошли быстрее! – подхватила их под руки Лариса.

. Домой, на судно, шли молча, убыстряли шаг, чтобы успеть встретить Новый год по московскому времени.

По этому, самому главному времени, минута в минуту встречали праздники, отсчитывали разлуки и встречи, по этому времени жили, дышали и помнили моряков на далеком меридиане, в опустевшем без них зимнем городе.

Думалось о близких и о доме – настоящем, родном доме далеко на севере, со снегом на крышах и сосульками, с ярким светом за замерзшими окнами, настоящими хвойными елками в каждой квартире.

Свежевыбритые, нарядные моряки собрались по каютам. Как положено по-русски, проводили старый и встретили Новый год – среди жаркой летней ночи у берегов Африки. Говорили мало, мыслями все были у себя дома, где для каждого стоял пустой стул и полный, никем не тронутый бокал. А на палубе под пыльным дыханием сирокко высилась уже осыпающаяся, но все же дожившая до новогодней ночи героическая елочка из-под Ленинграда.

Теплоход неслышно оторвался от причала и вышел в океан.

Потом была еще одна, официальная встреча Нового года всем экипажем в ноль-ноль часов по африканскому времени, с торжественным боем курантов с магнитофонной записи. Капитан Роман Иванович Буров сказал совсем короткий и очень теплый тост, поднял бокал с шампанским. Все встали, со звоном чокались бокалами и поздравляли друг друга. За одну ночь было, два Новых года, и казалось, что один из них каждый провел в своем далеком-далеком доме.

После торжественных тостов и шампанского начался вечер отдыха экипажа с концертом и танцами. На палубе под открытым небом играл самодеятельный оркестр. И, конечно же, Саша Лесков вел соло на электрогитаре, сверкавшей бликами праздничной иллюминации. Ребята из ресторана, из палубной команды подходили к микрофону и пели русские песни. Пели "Тонкую рябину", "Во поле березонька стояла", "Клен ты мой опавший". Странно звучали эти песни про русские деревья у африканского побережья, под горячим ветром пустынь, над волнами, залитыми лунным сиянием.

Потом Саша пел английские песни, негритянские блюзы, старые морские баллады. И все получалось у него здорово. Потому что был Саша отличный парень и лучший певец на сотни морских миль вокруг.

Играл оркестр, чуть покачивал океан, кружились теплые южные звезды над головой. И было весело, все были такие красивые, молодые. Без формы – в костюмах, вечерних длинных платьях…