В тропики годен

Зал посмеивается. Шарль опять на сцене. Он уже в гневе. Он сует себе под мышку микрофон, как градусник, и грозно смотрит в зал. И вдруг командует:

– Поднять всем правую руку! Выше, выше! Поздороваться всем за столиками, всем – со всеми! Взяться за руки! Всем взяться за руки! Мы в море, нас качает. Ну, покажите, как? Раскачивайтесь! Сильнее, еще сильнее! – Он возбужден. Он бегает по сцене. По раскрасневшемуся лицу струится пот. – А теперь поем. Поем все вместе! – Зал начинает петь под оркестр, но ему этого мало: – Всем настоящим мужчинам, всем джентльменам встать! (И все, конечно, встают.)

– Вы поете, поете со мной. Хорошо! Громче! Еще громче! – Шарль в азарте. Глаза горят. Он яростно машет руками. И… не поет.

Мужчины довольны – он похвалил их.

– А теперь – дамы! Всех, всех очаровательных дам прошу встать! Поем вместе. Еще! Еще! Разве вы хуже мужчин?!

Зал оглашает рев уязвленных мужчин.

– Женщины! – кричит он. -Одни женщины! А сейчас мужчины, только мужчины! Кто громче? Ну, ну!

Зал поет по очереди и наперегонки: то мужчины, то женщины. Потом поют все вместе. Шарль – режиссер, дирижер хора, кто угодно. Петь ему просто некогда…

И эффект достигнут. Зрители раскачиваются, как в двенадцатибалльный шторм, и поют во все глотки. А он слушает. Они счастливы, они хохочут. Они радуются друг другу. Ничье пение со сцены не дало бы такого эмоционального взрыва. Это их веселье, их музыка и вдохновение. И его искусство – певца и психолога, который добрался до их сердец и теперь прыгает по сцене, падает на колени и, как сумасшедший, размахивает руками.

Наконец он останавливается, хмурит брови. Он опять возмущен. Он показывает, что они мешают ему петь. Грозит им. Клянется, что уйдет со сцены и уведет с собой оркестр. Обещает сбежать с судна в первом же порту…

Но оркестр играет и весь зал поет. Шарль жестами показывает, что в конце концов они поют, как стадо баранов. Но зал поверил в себя, в свою способность петь от души и в полный голос. Их уже не надо уговаривать…

– Что ж, так и быть, – певец милостиво улыбается.

Он пробирается с микрофоном между столиками, вытаскивает на сцену ребятишек и сует им под нос микрофон, выводит дряхлых старушек и поет с ними дуэтом.

И странное дело! Его причуды так естественны, так резонируют с настроением зала, что ощущение общей раскованности охватывает всех. В этом, пожалуй, и есть секрет настоящего певца и артиста. И чинные офицеры вместе с капитаном по команде Шарля тоже вставали, как настоящие мужчины, и пели негромко себе под нос. У них это повторялось в каждом круизе.

Утро входит в каюту главного врача через репродуктор трансляции. Радиооператор бодро объявляет: "Доброе утро! Сегодня тридцатое декабря. Судовое время семь ноль-ноль. Температура наружного воздуха плюс восемнадцать градусов. Волнение пять баллов".

На стуле висит форма – парадная форма вчерашнего вечера. Сверху брошен медицинский халат. Шевцов зевает, устало потягивается и трет глаза. Потом убирает белую тужурку в рундук.

"30 декабря. Атлантический океан", – написал Шевцов в медицинском журнале и задумался. Писать нужно было много…

Ночью его разбудил Василий Федотович Сомов:

– Виктор Андреич! Зайдите в четыреста двадцатую каюту, пассажирка заболела. Острые боли в животе – не то аппендицит, не то еще что. Давление низкое…

Больную они осмотрели вместе: худенькая, бледная, едет с мужем и тремя детьми. Дети испуганно выглядывали с верхних коек, – в каютах второго класса койки в два яруса. Муж – усатый англичанин в пижаме – растерянно смотрел то на врачей, то на свою жену.

– Пульс частит, лицо какое-то зеленое, ежится от болей, – подытожил Сомов.

Главный врач присаживается на край койки.

– Во рту сохнет? – спрашивает он больную.

– Да, – она показывает сухой язык и тихо добавляет:- Хочется пить.

– Живот мягкий, а когда опускаешь руку, стонет, – обращается к Сомову Шевцов. – А давление девяносто на шестьдесят, маловато… Нет, Федотыч, это не аппендицит, где-то теряет она кровь.

– Внутреннее кровотечение?

– Да, похоже – внематочная.

Муж ходил взад-впереД по каюте, в волнении дергал себя за усы.

– Вашу жену нужно оперировать.

– Что?!

"Страшно ему, океан все-таки. Надо дать ему пережить эту мысль. А мы пока подготовим операционную", – думает главврач.

– Без операции она погибнет, – сказал Шевцов Сомову за дверью каюты.

Он не преувеличивал ни на грамм, но самому было неспокойно: все-таки океан! И вообще, английский живот – какой он? Такой же, как русский, или нет?

В каюте с больной осталась медсестра Вера. Через час англичанин прибежал в госпиталь. С ним пришла Вера.

– Его жене хуже, Виктор Андреевич. И давление падает. Уже восемьдесят на шестьдесят. Растет кровопотеря. Ждать больше нельзя.

– Оперируйте… – говорит англичанин с отчаянным, отрешенным видом. Веры в успех у него не займешь.

3 часа ночи. Все в сборе. Василий Федотович сидит за столом – режет ленту с электрокардиограммой и вклеивает в карточку.

– Виктор Андреич, – говорит он задумчиво, – я вот. бумагу режу, а вы сейчас человека будете резать… И, подумав, некстати добавляет:- А платят нам одинаково. Несправедливо, а?

Шевцов отмахнулся от него.

Операционная. Круглая, как колобок, Тоня стоит на наркозе. Вера подает инструменты и ассистирует. От усердия у нее потеют очки. "Еще бы пару рук…" – думает Шевцов.

Разрез. Через брюшину просвечивает темная кровь. Так и есть – живот полон крови. А дальше – дальше все шло как обычно. Если не считать качки.

Сомов позвонил, и на мостике изменили курс – встали носом к волне. Но килевая качка осталась. Иглодержатель в руке Шевцова то тяжелел, то взлетал вверх. От винтов передавалась вибрация. Не хватало еще пары рук, настоящего ассистента, своего брата хирурга, чувства земли, присутствия коллег за стенами. Было тихо. Только волны шуршали по железу борта да шипел кислород в наркозном аппарате.

Наконец швы на кожу и аккуратная наклейка из марли на смазанную иодом, стянутую шелковыми нитями рану.

Утром, поспав два часа, Шевцов записывал в журнал ход операции. Тубэктомия, гемостаз, перитонизация – в медицинских терминах не было ни слова о том, что чувствует врач, взявший в руки скальпель в качающемся, бескрайнем океане.

А больная крепко спала. Ей нужно набираться сил – она устала.

Прошел еще день, и Шевцов сделал новую запись в журнале: "31 декабря. Порт Касабланка".

– Эй, Жаконя, не проспи свою родину! – обратился он утром к своей игрушечной обезьянке.

Здравствуй, Африка! Ты и романтика мальчишеских лет, и мечта чеховского доктора Астрова.

Здравствуй, Африка! Зной и пыль за иллюминаторами. Где вы, снега и рождественские морозы? Не верилось – сегодня Новый год!

Приход судна был оформлен быстро. Молодой араб с меланхоличным лицом говорил по-русски. Сесть за стол отказался:

– Коран нельзя говорит: свинья не надо, вино не надо, девушка не надо. Такой закон.

Виктор протянул ему пачку "Мальборо".

– "Мальборо" коран разрешает?

– О да! – обрадовался он. – "Мальборо" разрешает.

На увольнение в Касабланке Шевцов опоздал – задержался в госпитале. Идти в город ему было не с кем. Судно опустело. Его медсестры, подхватив Василия Федотовича, давно уже спрыгнули с трапа на Африканский материк и скрылись за пыльными пальмами. Подумав, он позвонил Лескову.

– Саша, как насчет увольнения?

– А что у нас сегодня? А-а, Касабланка… Сходим. Иди к трапу – ищи пока третьего.

Не без волнения доктор стоял у трапа. А вдруг третьего не будет? В чужих портах увольняются по трое – мало ли что может случиться…

Саша подошел ровно через минуту. Он оглянулся по сторонам, но желанного третьего не было.