В тропики годен

На вершине "горы огня", прямо у края горячего кратера, – кирпичный замок с мрачным названием – "Ресторан дьявола". Рядом – щекочущие нервы аттракционы для туристов.

Приосанившись, вперед выходит Дим Димыч. Служитель в желтой форме просит вытянуть руки, потом железным совком берет песок из-под ног и сыплет его в ладони. Директор удивленно вскрикивает – песок огненно горячий.

На дне неглубокой пещеры краснеют в полумраке "глаза дьявола" – раскаленные камни. Вокруг толпятся пассажиры "Садко". Они бросают в пещеру сухие ветки, бумагу, карандаш – все это мгновенно вспыхивает ярким пламенем.

Рядом из склона торчит стальная труба. Тот же служитель выливает в нее ведро воды и просит всех отойти. Проходят долгие секунды – вода летит куда-то в недра горы. И вдруг раздается свист и из трубы с оглушительным ревом вылетает "дьявол" – столб серо-желтого пара причудливой формы. Отчетливо пахнет серой…

Часть воды летит еще глубже. Проходит секунд десять, и снова свист и рев – извержение пара повторяется. Туристы испуганно смотрят на дьявольскую трубу.

Рядом с рестораном над глубокой воронкой небольшого кратера сооружена жаровня. Вокруг очага – круглые стены из черного камня. Вверху они почти сходятся, образуя круглое окно для тяги. Снизу, из-под решетки, струится красноватый свет, несет сухим жаром. На лицах, на черных стенах – мерцающие красные блики. Над жаровней протянуты витые чугунные вертелы.

– Здесь можно поджаривать грешников, – мрачно изрекает старпом.

В мрачном ресторане официанты в черно-красной форме разносят жаркое…

Вечером теплоход вышел в океан. Переход небольшой – до острова Гран-Канария. Шевцов стоял на корме у флагштока. Черный остров уходил за горизонт, сливался с подступающей ночью, пока не превратился в белую, беспокойную точку маяка.

Виктор вернулся в каюту, открыл иллюминатор. Огонь маяка вспыхивал и гас над темным горизонтом. И была какая-то тоска и обреченность в его безмолвном призыве… Вот так же маяк провожал их на Балтике- то закатываясь, то вспыхивая над спинами волн…

Доктор включил свет и сел на диван. Перед ним на столе грустно тикал взятый из дома будильник с потертыми углами. Дома ему доставалось. По утрам жена, обрывая пронзительный звон, сердито хлопала его по макушке, Виктор швырял на него подушку, дочка роняла его со стола. В мастерской ему переворачивали внутренности и советовали сдать в утиль.

Видя обилие часов на судне: в каждой каюте, в коридорах, вестибюлях, в госпитале, – Шевцов поначалу не знал, что ему делать со своим будильником. "Садко" все шел и шел на запад, один за другим пересекал часовые пояса. На всех углах бронзовые циферблаты секунда в секунду показывали берлинское, лондонское, парижское время. Но не поднималась у Виктора рука перевести стрелки, стронуть дорогое ему московское время, свернутое в пружину семейного хронометра.

Чем дальше, тем дороже становились Шевцову немудреные эти часы. Домашнее, сверенное с Москвой время жило, не меняясь, в поцарапанном корпусе.

Потом он узнал – на судне в каютах было немало таких часов. Посмотрит на них моряк и словно побывает дома…

Чаще других в дом к Шевцовым заходил Виталий, лысеющий тридцатилетний холостяк, научный работник и. завзятый спортсмен. За годы знакомства Виктор так и не научился выговаривать название его научной работы. Виталий работал с электронно-вычислительной машиной, звал ее сокращенно "Эллой" и шутил, что из-за нее до сих пор не женат.

Виталий всегда восхищался Настей, приносил ей цветы, всякий раз показывая, как надо обращаться с дамой. Два года кряду после свадьбы он грозился, что отобьет ее, похитит, умчит на лихом скакуне или, на худой конец, на своих "Жигулях".

Когда в семье начался разлад, Виталий, человек тактичный, грозиться перестал, но все так же носил цветы жене Виктора и конфеты дочери. Майя конфеты брала, но проявлять симпатию к дяде упорно отказывалась.

В дни прихода Виталия, обычно по воскресеньям, в семье Шевцовых заключался иллюзорный мир. Настя всегда радовалась приходу гостя, смущалась, когда он, вручая цветы, целовал ей руку или рассматривал ее фотопортрет на стене, качал головой и, постучав ногтем по стеклу, восклицал: "Картина! Не надо в Лувр ходить!" Говорил он это с таким видом, словно присутствие в квартире Настиной фотографии было единственной причиной, по которой он не ходил в Лувр…

Виталий знал обстановку в семье Виктора, но деликатно не высказывал своего мнения. Да и откровенность Виктора не простиралась до обсуждения семейных вопросов.

Однажды вечером после ссоры с женой Шевцов надел пальто, хлопнул дверью и вышел на улицу. Полутемным переулком он прошел к парку, сошел с асфальта и остановился на пустынной аллее.

Была осень, верхушки деревьев стряхивали крупные капли недавнего дождя, горько пахло опавшими листьями.

В дальнем конце аллеи под тусклым светом уличного фонаря показалась стройная фигура в спортивном костюме. Виктор узнал Виталия и нехотя подошел поближе. Кибернетик старательно, с правильными выдохами размахивал руками. Закончив упражнение, он поправил пряди волос, прикрывающие темя, и крепко пожал Шевцову руку:

– Ты что такой мрачный? Спорт забросил…

– Не до спорта…

– Опять дома что-нибудь?

– Да так… Разводиться надо, – неожиданно для себя выговорил Виктор.

Виталий задумался.

– Знаешь что, – наконец сказал он, – приходи завтра в кафе "Север" часам к семи. Поговорим…

В кафе Виктор опоздал на полчаса, задержался на работе, – обычная история, на него никто за это не обижался. Как всегда, он с раздражением осмотрел зал, полный праздных людей. Кажется, все умели оставлять свои заботы – кто дома, кто на работе. "Только я, как верблюд, таскаю на себе оба горба", – подумал он.

В углу за удобным столиком сидел Виталий в синем фирменном пиджаке и серых брюках. Рядом с ним – дистрофично-худой человек в темном костюме и с большими очками на нервном лице. Перед ними стояла открытая, но не начатая бутылка коньяка. Они познакомились. Дистрофик оказался юристом.

– Умные руки хирурга! – воскликнул он, пожимая руку Шевцова. Виктора передернуло от этой пошлости.

– Каждому свое, – сухо ответил он. – Кому умные руки, кому умный язык…

Виталий одобрительно засмеялся, разливая по рюмкам коньяк. Юрист примирительно чокнулся с Виктором.

К третьему тосту за столом потеплело.

– Давайте выпьем за свободу души! – весело предложил Виталий, согревая в ладони пузатую рюмку. Его расстегнутый пиджак слепил Шевцову глаза блеском металлических пуговиц.

– Да, свобода ума невозможна без душевной, нравственной свободы! – поддержал адвокат.

– Вы, стало быть, за свободу нравов? – уточнил Виктор, прищуривая глаза.

– Мы за свободу, за свободу, дорогой мой! – улыбнулся Виталий. – Человек, я имею в виду мужчину, самое свободолюбивое животное. – Виталий выпил коньяк, блеснув пуговицами на обшлаге рукава. – Ты не способен ни отдыхать, ни наслаждаться, – спокойно сказал он. – У тебя нервы стерты в кровь. А ведь ты хирург, у тебя люди на руках! Вспомни – ты делал диссертацию, занимался спортом… Вы только портите жизнь- друг другу и своему ребенку. Разбитый горшок не склеить и цветок в нем не вырастить, это я по себе знаю…

– Откуда? – поднял глаза Шевцов.

– Испытал на себе, еще в институте. Только мне года хватило, чтобы разобраться. Я не рассказывал – нечем гордиться… – сморщившись, Виталий бросил в пепельницу недокуренную сигарету и налил себе коньяку.

– Обычная история! – оживился юрист, поправляя очки. – Каждый третий брак заканчивается разводом, а в крупных городах – каждый второй. Вон сидят, милуются, – повел он рюмкой в сторону зала, – клянутся до гроба, а, как ни верти, добрая половина к нам придет разводиться… Я так понял – вы тоже собираетесь? – осторожно обратился он к Шевцову.