Председатель (сборник)

— Хватит насмешничать…

— А я не насмешничаю. Я к тому, что травка тебе не поможет. Вспомни лучше, каким ты раньше плугарем был, каким чертом был на работе. Тем и взял ты Софьино сердце.

Василий не отличался особой сообразительностью, но тут его осенило:

— Так это ты, значит, бабу с панталыку сбила?

И сжал букет, как топор, вот-вот ахнет Петровну по голове. Но и та зашлась, ей сейчас все нипочем.

— Нишкни, лодырь! На твою бабу молиться надо. Она по шестнадцать часов робила, траву жрала, чтоб детей твоих сохранить. Ангел она, а не баба. А ты ряшку разлопал, а робишь, будто поденный. Ей бы гнать тебя в шею, Аника-воин!.. — размахивая кулаками перед самым носом Василия, орала разбушевавшаяся председательница…

— Ну-ну, ты полегше… — отступая, бормотал Василий…

* * *

…По улице идут Якушев и Надежда Петровна. Якушев громко, заразительно смеется.

— Неужто помогло? — спрашивает он сквозь смех.

— А как же!.. Конечно, не то помогло, что почти в смех задумано, совесть в мужиках заговорила.

— Знаете, Надежда Петровна, — закуривая, сказал Якушев, — а ваш метод уже известен в истории. Была такая древнегреческая дама Лисистрата. И она предложила своим согражданкам объявить любовный бойкот мужьям, если они не перестанут воевать.

— Когда это было? — остро спросила Надежда Петровна.

— Да более двух тысяч лет назад.

— Во-на!.. И помогло?

— Еще как!

Надежда Петровна чуть задумалась, потом сказала с торжеством:

— И ничего похожего!.. У них — война, а у нас — мирный труд. Совсем, значит, наоборот… А все ж и эта твоя, как ее?.. Лизасрата — умная баба! Я бы ее к нам в правление взяла.

Мимо проходит Жан, небрежно здоровается и подымается на крыльцо сельмага.

Сельмаг. Заведующий в грязном фартуке меланхолически озирает полки, тесно заставленные бутылками и дорогими папиросами. Берет пачку «Казбека», раскрывает ее, нюхает.

— Так и есть — заплесневели, — уныло говорит он. Жан кидает на прилавок мелочь.

— Спички!

Завмаг с понурым видом кладет перед ним пачку спичек. Жан пытается прикурить, спички шипят и гаснут.

— Отсырели, не горят.

— Зато мы горим, — тяжело вздохнул завмаг, — горим, как шведы под Полтавой.

Жан окинул взглядом магазин и понимающе присвистнул.

— Подорвали бабы нашу коммерцию. Слушайте, товарищ Жан, а вы не возьмете назад свои часики? Шестнадцать камней.

— Не дешевись! — презрительно сказал Жан. — Еще не вечер. — Он наклонился к завмагу. — Ты что, твердо решил сгноить весь табачок?

— А что с ним делать? Не берут.

— Что делать? Ребята, инвалиды войны, герои, мучаются, где бы раздобыть папирос для штучной продажи, а он тут дерьмо в слезе размешивает! Да в Судже, в Рыльске, в Льгове, в самом Курске твою плесень с. руками оторвут!

— Так ведь туда ехать надо, а на кого я магазин брошу?

— Съездить можно… — тягуче и равнодушно сказал Жан.

— Товарищ Жан, пройдем в кабинет… — попросил завмаг…

* * *

…Возвращаются с поля колхозники. Видать, крепко устали: чуть не на версту растянулась полеводческая бригада, идут в тишине — ни разговора, ни песни, ни шуток. Поравнялось с конторой звено Настехи. Из окошка высунулась Надежда Петровна, зыркнула рысьим взглядом.

— Опять Жан не вышел?

— Опять.

— Хватит с ним цацкаться. Сколько у него прогулов?

— Вся неделя.

— Штрафуй — и баста!

Ничего не подозревавший Жан спокойно покуривал на крылечке своего дома, отдыхая от трудов неправедных.

— А Марина чего не идет? — поинтересовался Жан.

— Идет… маленько отстала, — отозвалась Настеха. — Завтра с утра отнесешь в контору двести рублей штрафу.

— Не жирно будет? — думая, что с ним играют, беззлобно огрызнулся Жан. — Может вытошнить!

— Ничего не попишешь — систематические прогулы.

— В каких купюрах платить — в крупных или мелких? — резвится Жан.

Подошла огорченная и разозленная Марина.

— Думаешь, она шутит? — завела на высокой ноте. — Здесь так положено!

— Нет такого закона, — сказал Жан, все еще пребывая в странной беспечности.

— А у них есть! — бессознательно отделяя себя от колхоза, крикнула Марина.

— Вы что?.. — побледнел Жан. — Ты что?.. — Он с ненавистью поглядел на звеньевую. — Сдурела, зараза? Да я за двести рублей горло перегрызу. Катись отсюда, не то всыплю горячих — небось срамотно будет!

— Но-но, полегче! — сказал Лубенцов и загородил собою Настю.

— Ты кто такой? — Жан встал, одернул рубаху. — Ты-то чего лезешь?

— Не встревай, Костя, сами разберемся, — сказала Настеха. — А штраф платить придется.

— Поговори еще, фрицев матрас!

— Сволочь! — Кулак Лубенцова обрушился на челюсть Жана. Тот упал, сильно приложившись затылком о ступеньки крыльца.

— Чего дерешься, дурашлеп?! — яростно закричала Марина. — Правда глаза ест? Хошь не хошь, а невесточка тебе досталась с брачком! С фрицевой зазубриной!

— Настя!.. — беспомощно сказал Лубенцов. — Настя, чего она?!..

Странная полуулыбка забилась на лице Насти.

— Вишь, молчит! — с торжеством сказала Марина. — Не может соврать перед народом! — Опустившись на корточки, она пыталась поднять Жана.

— Настя!.. Ну чего ты молчишь?.. Настя! — потерянно бьется голос Лубенпова.

Он оглядывает людей, ищет у них защиту Насте, но люди отводят глаза, не зная, как объяснить внутреннюю неправду позорного обвинения. Лубенцов понимает это по-своему, лицо его становится жалким, потерянным.

— Настя, как же так?

— А вот так! — звонко сказала Настя, повернулась и пошла.

Заплакал бывший танкист и, как был, не разбирая дороги, через буерак, потащился вон из деревни.

Жан очухался, сбегал в сени и вернулся с колуном.

— Где он, сволочь? Я его обрублю!

— Ты уже его и так обрубил… да и ее тоже… — с печалью и презрением сказал Василий.

— Ищи ветра в поле! — добавил кто-то.

И люди видят, как Лубенцов, выйдя на большак, остановил полуторку и перевалился в кузов.

— Сука ты, Жан! — сказал Василий.

Жан замахнулся колуном. Василий без труда обезоружил его и зашвырнул колун в палисадник. Оттуда с квохтаньем выскочила наседка. Все дружно проследили за рябой курицей, которая, взмахивая крыльями и теряя перышки, перебежала улицу и юркнула под створку ворот. Люди чувствовали какую-то свою вину в случившемся, но не знали, как поступить, и потому цеплялись за мелочь внешних впечатлений.

Беда, как предгрозовой ветер, захлопала створками окон, дверьми, калитками, заметала по улице бабьими подолами, и не узнать, кто первый крикнул тут же подхваченное всеми:

— Настеха повесилась!..

* * *

…Казалось, Надежда Петровна спокойна до бесчувствия, если б не тяжкая, страшноватая краснота в лице; кровь вздула виски толстыми венами, налила выкатившиеся из орбит глаза. А голос звучал деловито и ровно, когда, быстро шагая деревенской улицей, она выспрашивала у Анны Сергеевны:

— Кто ж первый обнаружил-то?

— Дуняша. Она сразу почуяла недоброе — и за Настехой… Прибежала, а та уже распорядилась. Дуняша, молодец, схватила косу и обрезала гужи…

— Настеха не поуродовалась?

— Маленько шею ободрала.

— Плачет?

— Нет, молчит.

— Это плохо, надо, чтоб плакала.

— Что же ты наделала? — сказала Надежда Петровна непривычно маленькому Настехиному лицу, потонувшему в подушке. — Ты же не себя казнила, ты всех нас казнила, а лютей всего Дуняшу и меня. Жестоко это, Настя-Лицо молчит, хотя глаза открыты, не понять, доходят ли слова председательницы.

— Нельзя так, Настя… Из-за подлости мелкой шушеры губить такое чудо чудное, как жизнь!..

Лицо молчит.

— Ведь ты любишь Костю. Разве его тебе не жалко? Думаешь, стал бы он жить, когда б ты в своем зверстве успела?

Лицо плачет.