Председатель (сборник)

— Ужо я вас! — погрозила она кулаком и, широко раскинув руки, стала бегать по опустевшей лужайке.

Хмель заплетал ей ноги, швырял из стороны в сторону, она падала, подымалась и вновь начинала свое бессмысленное кружение. Настеха не заметила, как перевалила через кювет, продралась сквозь колючий кустарник, оставив на ветках клочья одежды, и оказалась на большаке. Смутно сквозь затуманенное сознание в нее проникло ощущение горькой обиды. Из-под косынки, туго перехватывающей ей глаза, выкатывались слезы. Она ловила руками воздух, и жалко выглядела эта слепая, нелепая погоня за несуществующим.

Но вот руки Настехи, обнимавшие лишь пустоту, сомкнулись на живом теле человека. Прохожий остановился на дороге, чтобы прикурить из горсти. Занятый своим делом, он не заметил приближения девушки.

— Попался! Попался! Не уйдешь! — закричала с бедным торжеством Настеха — Ты кто такой? Ты не Жан, не Васька… не Павлик… — Ее руки трогали грудь и плечи прохожего, поднялись к его лицу, коснулись губ, щек, скул. Настеха слабо, смертно охнула и отстранилась. — Господи!.. — произнесла она и стала валиться на землю.

Прохожий человек удержал Настеху, он сорвал с ее глаз повязку, и девушка увидела возле своего лица загорелое, возмужавшее лицо своего суженого Кости Лубенцова

— Пришел!.. — сказала Настеха и заплакала…

* * *

…Медный свет близящегося к закату солнца стелется по стерне скошенного клевера, по валкам еще сыроватого сена, которое бабы ворошат граблями. Сеноуборочная в разгаре. Хотя колхоз обогатился мужским поголовьем, фигуры, оживляющие пейзаж, все те же: бабы, девки, два-три деда. Некоторое разнообразие вносит лишь Костя Лубенцов, работающий бок о бок с Настехой.

Действуют бабы старательно, но без обычного огонька. То одна, то другая вдруг станет, опустит бессильно грабли и потянется сладко, всем телом, как с недосыпа. И частенько поглядывают бабы из-под ладони на солнце: мол, скоро ли загорится вечерняя заря — предел долгого-предолгого страдного дня?

Вот остановилась Марина и, закрыв глаза, с хрустом повела плечами и томно, сонливо улыбнулась не то воспоминанию, не то радостной думе вперед.

— Ходи веселей! — подогнала ее звеньевая Настеха. Марина медленно открыла глаза. С ней поравнялась.

Софья и передразнила Марину. Обе молодые женщины понимающе рассмеялись.

— Гляньте, Петровна! — сказала Даша…

Краем поля в сторону деревни шли Надежда Петровна и Якушев.

— Так как же насчет второго плана? — спрашивает Якушев.

— Рано, дайте нам прежде с мужиками управиться.

— А что, все не работают?

— Какой там! Гуляют с утра до поздней ночи.

— Хотите, я с ними поговорю?

— Ну а чего вы им можете сказать?

— Найду чего… пристыжу.

— Зачем же их стыдить? Они кровь проливали, они смертельно устали на войне. Это понимать надо. И вообще, давайте условимся, товарищ Якушев: мы сами будем свои болячки лечить. Народ не кобель, чтоб его носом в лужу тыкать!

— Вечно вы из-под меня почву вышибаете! — полушутливо-полусерьезно сказал Якушев.

— А по-моему, наоборот: я стараюсь вам жизнь облегчить. Ну чего вы, что ни день, сюда повадились? Нешто мы дети малые, своим умом жить не можем?

— Да ведь с меня тоже требуют!..

— То-то и оно! — вздохнула Надежда Петровна. — Мой дед извозом на Курском тракте занимался. Он рассказывал: попадется, бывало, нетерпеливый седок и ну деда по шее лупить! Дед вызверится и давай лошадей охаживать. Так и мчатся: седок — деда, дед — лошадей, а лошади что?.. Лошади свое нутро тратят, перегорает в них сила, случалось, околевали прямо на скаку. Разорился дед…

— Мрачная притча!

— Не притча — правда! Колхозники — самые незащищенные люди. С рабочим не помудришь — взял расчет и на другой завод подался. Профсоюзы опять же… А колхознику куда деваться? Он к земле прикован, у него и паспорта нету, попробуй уйди! И оттого иному дуролому кажется, что нет никакого предела давильне. Еще поднажми, еще сок выдавишь — ан, то уже не сок, а кровь!.. Вот вы второй план с нас требуете. Знаю, нужно дать, такое сейчас положение в стране. Но как бы это сделать, чтоб поменьше людей ущемить, чтоб не обманом, не давильней это получилось, а по сознательности, по сердцу? Иначе на другой год не то что двух планов — одного не сробят. Филон начнется, как при немцах. Все в поле, а работы нет. Сельское дело — нежное, боже упаси его силой ломать. Не то что человек-труженик — сама земля обидится, перестанет рожать… А у нас к тому же лишняя трудность — наши почтенные мужички. Вон — гляньте!..

Последнее восклицание относилось к Жану Петриченко, на рысях спешившему в сельмаг с авоськой, полной пустой посуды…

* * *

…Сельмаг. Заведующий в грязном фартуке и донской папахе наваливает на прилавок гору различной снеди.

— Осетринки маринованной не будет, пойдет тюлька в томате.

— Давай тюльку, — соглашается Василий Петриченко, красный, разомлевший от затяжной пьянки.

— «Казбек» кончился, могу предложить «Беломор».

— Ты бы еще «Прибой» или «Волгу» предложил! — презрительно говорит Василий.

— Завтра обеспечим «Казбек»! — с готовностью говорит заведующий.

Василий кидает на стол деньги: «Сдачи не треба!» Забирает в кошелку водочные бутылки, консервы и прочую снедь, идет к выходу. В дверях сталкивается с Жаном.

— Коль мужики еще с недельку так погуляют, — шепчет завмаг продавцу, выполним квартальный план. А ну-ка, — заметил он нового посетителя, обеспечь подкрепление.

Жан подошел к завмагу, шмякнул авоську на прилавок, огляделся.

— Реализуем, папаша, чудные дамские часики системы «Омега»?

— Это как понять — «реализуем»?

— Культурное, заграничное слово! У них, понимаешь, есть деньги «реалы» называются. Получил за товар деньги — значит, «реализовал». Реализуй мне две косых и забирай эти чудные часики на шестнадцати камнях.

— Ну-ка, покажи…

* * *

…Гуляют конопельские мужики. Фарсовито, истово, без суеты и спешки. В разных концах деревни могучие, промытые «Демченкой» и «Особой московской» глотки исторгают лихие и грустные песни. Звучат и неизбывные «Степь да степь кругом», «Молодая пряха», и «Крепка броня», и «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех». На всех кавалерах — галифе, суконные кителя и воинские фуражки; подворотнички сверкают белизной, сапоги надраены до зеркального блеска.

С поля устало возвращаются бабы. Проходят мимо пирующих фронтовиков, умиленно прислушиваясь к пению, в котором основной упор делается на громкость.

— Мой-то, ну чисто Лемешев! — глядя на широко открытую пасть Василия, умиляется Софья.

— Уважаю мужские голоса, — заметила Марина, — не то что наша бабья визготня.

— Красиво гуляют! — присоединила свой голос Комариха…

— Нет, вы как клали? У вас кирпич с кирпичом не сходится! — орет Надежда Петровна, выстукивая новую печь в зимнем птичнике.

Перед ней в испачканных известкой фартуках стоят Матвей Игнатьевич и Матренин муж по кличке Барышок. Мастера исполнены чувства собственного достоинства, чуть презрительной обиды, но отнюдь не смущены и не подавлены упреками председательницы.

— Нешто может баба понимать в печах, а, Матвей Игнатьич? — говорит Барышок, разминая в пальцах папироску.

— Никак не может, — степенно отвечает Матвей Игнатьевич.

— Вот что, — устало говорит Петровна, — разбирайте эту печку к чертовой матери!

— Сроду этого не было, чтоб разбирать, — не теряет спокойствия Матвей Игнатьевич. — Не хотите платить — не надо. Мы как старые члены партии проявили сознательность, вышли на работу, а терпеть издевательства неумной женщины не намерены.

В дверях и проемах окон птичника показались встревоженные лица женщин: Анны Сергеевны, Матрены, Марины, Софьи и других, привлеченных сюда громким голосом председательницы.

— За такую работу гнать бы вас из партии! — с горечью произнесла Петровна.