Длинные дни в середине лета

Прегрешение наверняка бы осталось без последствий, если не считать

визгливого мандариновского мата — дежурный - едва ли захочет проверить

наш пост. Но важен был принцип, уже вошедший в сознание, — не

выступать. Не тянись и не отставай — и тогда служба будет идти сама, и ее

тяготы, показавшиеся сначала невыносимыми, станут вполне сносными

правилами игры. Вот ведь голодали мы в первые дни, Трошкин с

ввалившимися щеками торчал все личное время у продовольственной

палатки в надежде перехватить пятерку или пряник в натуре. А сейчас

научно обоснованные нормы нас уже вполне устраивают. Если мы

пробудем здесь еще месяца два, то каждый наест себе будку, как у солдата

срочной службы.

Главное —не нарушать эти правила. Конечно, Мандарин сатрап,

чинодрал и офицерский прихвостень, но раз сказано, что через два часа по

два и без сна, то так оно и будет, даже если веки придется держать под-

порками. А посему пойдем посмотрим, как выглядит фасад объекта,

именуемого в целях маскировки промтоварным магазином, не ведет ли кто

под него подкоп и не накапливаются ли здесь силы для штурма. И, что тоже

важно, не повредила ли какая-нибудь собака пластилиновую печать на

двери, что грозило бы нам всем вместе и каждому в отдельности губой

тотчас и другими неприятностями впоследствии.

Печать была цела. Темные силы, если они и замышляли что-то на этом

участке борьбы, полностью растворились в их любимой темноте и не были

видны без приборов ночного видения, и это делало их особенно опасными и

требовало повышения бдительности, роста боевого мастерства и полной

политической зрелости.

В этой тишине и темноте, словно специально для того, чтобы отвлечь

наше внимание от выполнения боевой задачи, сверкал и гремел барак. Все

окна были открыты и двери тоже —а барак был устроен так, что дверей в

нем было штук десять, и в освещенных квадратах и прямоугольниках под

соответствующий крик мелькали женские головы, плечи, руки. Всего этого

было так много, а ты стоял в темноте такой одинокий и незаметный, что

исчезала реальная ситуация и можно было думать, что барак напротив — это

не общежитие поварих, продавщиц, прачек и т. д., а, например, такой

особый зверинец, где их показывают с наступлением сумерек за умеренную

плату и просят не дразнить и детей на барьер не ставить ввиду крайней

опасности.

Выражения раздавались действительно вольные и достаточно громкие.

Мандарин выглянул из караулки пару раз, и уши его явственно горели. Но я

думаю, что это не от стыда и гнева, а просто потому, что лампочка светила

ему в затылок. Один раз он меня окликнул, чтобы убедиться, что не

растерзали.

В некоторых комнатах переодевались, но девки, конечно, были ученые

— сначала они закрывали дверь и надергивали занавески. Поэтому самое

большое, что можно было увидеть — это задранные руки и бретельку на

плече.

Зато у ящиков все было тихо. И лучше было сидеть к этому бараку

спиной и не оборачиваться, памятуя печальную участь любопытной жены

Лота.

— Стой! — закричал я и вскочил, потому что какая-то фигура

мелькнула метрах в десяти.

Он от неожиданности споткнулся и спросил:

— Ты чего?

— Стой! — еще раз крикнул я.

— Дальше что?

А вот этого я сказать ему не мог, потому что напрочь забыл весь свой

текст. Я крикнул и вскочил со страху, а не по долгу службы. Все служебные

предписания застряли в самых далеких извилинах, и я только знал, что

пускать нельзя.

— Ты подумай, — сказал он, — после скажешь.

— Не пущу! — крикнул я не по тексту.

Но он двинулся и тотчас упал, потому что кто-то налетел на него сбоку.

— Что за шум? — спросил Мандарин у меня за спиной и зажег

фонарик.

— Нарушитель задержан, товарищ начальник заставы! — доложил

Грачик, сидя на неизвестном.

— Встаньте! — сурово приказал Мандарин.

Грач для острастки рубанул ребром ладони задержанному по шее и слез

с него. Парень поднялся. Не успел он еще разогнуться, как нам бросились в

глаза офицерские полевые погоны — мягкие, зеленые, с двумя маленькими

звездочками и одним просветом. Вляпались! Просили Грача кидаться!

— Студенты? — спросил лейтенант, он был молоденький, лет

двадцати. — Да не свети ты, обрадовался!

Мандарин погасил фонарь, парень сопел в темноте, отряхиваясь.

Одеколоном от него пахло, наверное, за километр. Из темноты вышли еще

двое таких же.

— Серега, ты чего? Что здесь такое? — спросили они нашего.

— Споткнулся. Набросали тут всякого.

— А ты раньше всех хотел!

— Летел своей Ниночке!

— Пошли! — сказал наш лейтенант. Они двинулись к бараку с

девушками. Проходя мимо меня, лейтенант только сплюнул, хотелось ему,

конечно, большего. Но за моей спиной была шахтерская ярость Мандарина

и подмосковная удаль Грача. А что за его спиной? Два таких же сопляка, как

он.

3

Я отдежурил к десяти, но менять меня пришел не Грач, а Мандарин.

— Ладно, спите, — сказал он, — только дверь оставьте открытой,

чтобы я услышал, когда захрапите. И телефоном не балуйтесь.

— Петь, — сказал я, —душа жаждет! Позволь любимой девушке в

Кинешму позвонить. Ты ее знаешь, наверное, —она на первом курсе самая

дылда, и все зубы стальные, целуешь, как к дулу прикладываешься. Начфин

такой расход выдержит. К тому же ночь, тариф льготный. Прояви заботу о

солдате!

Мандарин приказал отставить Кинешму.

Телефон нам этот нужен, конечно, как собаке зонтик. А насчет храпа

Мандарин заврался. Тут не только храпи — одноименные стихи В.

Маяковского читай во весь голос, частушки пой про Семеновну, о которой

поют везде, он ничего не услышит, потому что в комнате прямо перед

магазином шла гулянка. Многие окна уже совсем погасли или притухли —

на лампочки что-то накинули или занавески задернули, а это пылало во всю.

И радиола надрывалась. Лейтенанты гуляли.

— Рядовой Шаров пост сдал! — крикнул я погромче.

— Принял! — сказал Мандарин без энтузиазма.— Долго они еще орать

будут?

В караулке Грачик устроил себе комфортные условия: одну шинель

постелил на пол, скатку, положил под голову, а третьей накрылся. А я,

значит, ложись на голую лавку.

— Двигайся, — сказал я, сдирая сапоги.

— Гуляй! —начал выкобениваться Грач. — Ты бодрствующая смена.

Вот когда я Мандарина сменю, ты ляжешь, а Мандарин будет сидеть. Устав

читать надо.

— А ты читал?

— Умные люди рассказывали.

— Тебе повезло. Тогда отдавай Шинель, а мандариновскую пополам

разорвем.

— Военное имущество,—возмутился Грач и отодвинулся к стене,

освобождая мне место, — как можно!

— Спишут. А ты думал, что после такого козла эту шинель еще кто-

нибудь оденет?

— Ладно, — пошел Грач на мировую, — давай про что-нибудь

интеллектуальное поговорим.

— Давай. А про что?

— Про что! — передразнил он меня. — Подумать надо. Давай про

Шуберта.

— Кто начинаем?

— Ты начинаешь.

— Давай, — сказал я, — хороший композитор.

— Мировой! А что он написал?

— Романсы какие-нибудь, квартеты.

— И арии, — добавил Грач. — Они все арии пишут.

— Да. А ты его недооценивал. Теперь понимаешь, как ты был

неправ?

— Почему недооценивал? — возмутился Грач.—

Я про него всегда хорошо думал. Только случая не было сказать. Редко

удается с культурным человеком поговорить.

— Мне тоже. Хорошо, что мы с тобой встретились.