Длинные дни в середине лета

чтобы увидеть, что происходит у входа на стадион.

Стояли мы еще долго. То есть не стояли, а ползли еле-еле. Справа и слева, по

газонам, врассыпную, уходили проигравшие с разгоряченными, злыми мордами.

Но рядам гуляла вакса со щеткой—почисти и передай товарищу. Вот уже рукой

подать до ворот. Вот качнулся последний ряд стоявшего перед нами саперного

батальона. Следующие мы.

— Умницы мои! — Останин, как волчок, крутился вокруг колонны. —

Дружно и громко! И личики —на трибуну!

— Мы прошли хорошо. Савин запел вовремя, поэтому припев мы гаркнули

как раз в тот момент, когда поравнялись с трибуной; и с шага никто не сбился. От

ворот, где Трошкин в притворном восхищении развел руками, нас повернули и

поставили в центр поля. Там уже стояли какие-то роты. Их тоже пустили во

второй тур. А пока проходили последние.

Во втором туре мы пели так, что, если бы я слушал со стороны, я никогда бы

не поверил, что это мы. Мы, которые... Наверное, не надо объяснять, какие мы. Но

пели мы с настоящим энтузиазмом.

Во-первых, потому что Савин сразу начал с третьего куплета:

Закипит тогда войною

Богатырская игра.

Строй на строй пойдет стеною,

И прокатится «ура!».

Это самое «ура!» мы рявкнули с такой страшной силой, что в городе N за икс

километров отсюда, наверное, задребезжали стёкла: Честное слово!

Во-вторых, был азарт соревнования, мы завелись.

А в-третьих, произошло неожиданное. Эта самая дисциплина, от которой мы

отбивались с первой минуты лагерной жизни, вдруг захватила нас. Ощущение

частицы, крошечного винтика громадной, размеренно несущейся машины вдруг

пленило каждого из нас, и мы подчинились ему. В этом ощущении была какая-то

могучая, -спаявшая всех нас радость. Именно радость!

В финале нас обштопала полковая школа. Шли они, конечно, лучше, а пели,

может, и хуже, но они для финала припасли еще одну песню, а мы прошли с той

же. Но второе место- нам досталось. Полковники махали нам фуражками, когда

командир дивизии объявил итог. А Останин был просто счастлив.

— Умницы! Умницы! — причитал он, когда мы выходили со стадиона, и

норовил дотронуться до каждого.

И мы были счастливы, словно обыграли сборную Англии на ее поле. Савин

безо всякой команды запел. Мы с готовностью подхватили песню, и пели ее в пер-

вый раз всю от начала до конца — хорошую старую солдатскую песню о славе

русского оружия.

— Разорались! — бубнил Трошкин; который встал в строй и теперь портил

нам настроение.— Думаете, вам за это добавку дадут?

...Больше мы не пели «Сюзанну». Пели «По долинам и по взгорьям», «Наша

Таня громко плачет», «Катюшу». А чего? Когда поешь — легче идти. Когда не

выпендриваешься — все быстрее проходит. А нам месяц, всего.

Пост у магазина

1

Рота уходит в- караул.

Взвод уходит в караул.

Мы уходим в караул.

Караул в полном составе с приданными нам молотками из полковой школы

построен на плацу. Идет какая-то, смутно припоминаемая из Устава этой службы

процедура. Молотки будут сторожить знаменную беседку с находящимся в ней

знаменем дивизии. По этому случаю все они в праздничных мундирах,

украшенных значками отличников боевой и политической подготовки, классных

специалистов, ГТО, ГЗР и еще бознать какими.

Наш взвод будет сторожить склады с обмундированием, а мы трое —

Мандарин, Грачик и я — магазин. Другим взводам повезло больше. Первый

вообще млеет от счастья — они стерегут артиллерийский склад. Говорят, там есть

даже атомные боеголовки. Увидеть им эти головки, конечно, не удастся, но млеют.

Разница в экипировке соответствующая. Нам троим даже автоматов не дали —

пост с холодным оружием, болтаются на поясах железки, именуемые кинжалами.

А молотки, конечно, сияют всеми своими наградами.

Я все думаю, почему в армии так любят значки? Означают ли они стремление

выявить индивидуумов из общей массы? Их утверждение в, так сказать, приказ-

ном порядке? Нет, наверное. Потому что выявление идет в строго определенных

направлениях. Вешая эти награды, человеку как бы говорят: ты для нас вот это и

это — и старайся!

Командиры взводов докладывают дежурному с красной повязкой, кто они

такие и что будут стеречь. Наш Мандарин на правах начальника отдельного

караула тоже представляется. На этом церемония заканчивается. Сейчас мы

начнем проявлять бдительность, смелость и самоотверженность. Но прежде нужно

поужинать. Мандарин ведет нас с Грачиком колонной по одному в столовую.

Когда мы с дежурным приходим на пост, магазин уже закрывается. Толстая

тетка в белой куртке с закатанными рукавами выметает мусор на крыльцо. Она нее

кланяется и кланяется у порога, словно прощается на ночь со своими

материальными, ценностями. На ступеньке, прислонившись к перилам, сидит без

фуражки сверхсрочник — муж, наверное. Он рассматривает голенища своих

офицерских сапог — то ли любуется, то ли гневаться изволит. А может, ему

больше ни на что смотреть не хочется.

Метрах в пяти справа от крыльца переминается с ноги на ногу парень с двумя

лычками на погонах. Он смотрит на нас с таким вожделением, что сразу ясно —

это начальник вчерашнего караула и ему не терпится спихнуть нам это дело. Ну,

валяйте!

Магазин стоит слева от дороги, пересекающей весь летний лагерь дивизии,

боком. Перед ним метрах в ста — длинный одноэтажный барак со множеством

дверей. С другой стороны магазина на таком же расстоянии тоже барак, от

которого несется сейчас мерный гул ужинающего полка или какой-нибудь другой

боевой единицы. Мимо магазина наискосок от одного барака к другому идет

тропинка. Вот такая диспозиция. Да, еще ящики пустые, небольшой штабель за

магазином.

Грачик сел покурить рядом с сверхсрочником. Последнему это явно не

доставило удовольствия. Но повода для придирок нет—Грачик на пост еще не за-

ступил, может и подымить. А что касается правила о том, что солдат должен

курить только в специально отведенных местах, то оно и на сверхсрочников

распространяется. Даже можно сказать, что Грачик внял немому призыву

младшего командира -— «делай, как я!».

А может, сверхсрочник и не задиристый. Может, ему сейчас интереснее всего

посчитать, когда он получит новые сапоги, и обдумать, какой брать размер, так как

носить их придется зимой, на шерстяной носок. Но, как известно, сапоги, взятые с

запасом, снашиваются быстрее, и при такой дилемме чем-то нужно жертвовать—

удобством или прочностью, или, переведя разговор в другую систему единиц,

красотой или пользой.

Мандарин в это время принимает по описи оборудование в караульном

помещении — самой крайней комнате барака. Стол, две скамьи, табурет,

телефонный аппарат, бак с водой, три кружки алюминиевые, шахматы, лампа

керосиновая, два стекла к ней, фонарь, пожарный инвентарь (висит на стене

магазина, увидишь), замок от двери караульного помещения, веник, опись

предметов под стеклом в раме (в руках держишь, балда)...

Продавщица запирает магазин. Сверхсрочник отряхивается. Дежурный

опечатывает дверь. Такой-то пост сдал... Такой-то пост принял...

— Мальчики! — кричит уже с дороги продавщица.— За ящиками

приглядывайте. На посылки тащат.

А что отсюда посылать? Золотое оружие им, что ли, выдают? Или они

бронетранспортеры по частям продают? Проявим бдительность.

Стоять будете через два часа по два, — говорит Мандарин, когда мы остаемся

втроем, — так в Уставе. Кто первый?