Длинные дни в середине лета

— Давай по четыре, — предлагает Грачик, — на два часа ложиться

неинтересно.

— Ложиться никто не будет, — чеканит Мандарин,— пост двухсменный.

— А ты, значит, будешь прохлаждаться?

— Стоишь первым, — говорит Мандарин, — не попадись с курением. И за

ящиками следи.

— А песни петь можно?

— Я тебе спою!

— Вот дела! — изумляется Грач. — То сами просят, то петь не дают...

Мы с Мандарином сидим в караулке. На улице еще жарко, а у нас прохладно

и чуть сыро. Делать нечего, говорить не хочется.

— Давай в шахматы! — предлагает Мандарин.

— Не играю.

Он долго и напряженно думает, потом говорит:

— Тогда давай в шашки!

— Не будь Ноздревым.

— Нет, — не отстает Мандарин, — ты мне объясни! Почему вы с Грачом все

время выступаете? Или вы лучше других?

— Кто выступает? Грач доблестно охраняет магазин. Я сейчас буду чесать

тебе пятки.

Мандарин весь извивается, чтобы увидеть в открытую дверь Грача. Тот, как

ни странно, стоит около крыльца и даже папиросу прячет в кулак. Крыть Ман-

дарину нечем. Ах, как трудно быть командиром! Даже младшим.

А солдатом, в общем, ничего, жить можно. Наша летняя стажировка идет к

концу. Капитан Останин после смотра любит нас если не как родных детей, то уж

никак не меньше, чем племянников. Гречишкин, правда, все еще зверствует на

строевой и физической, но и та и другая бывают только по разу в неделю.

Полковник Панин все так же истязает нас на учебно- тактических занятиях и

растит наше стратегическое мышление у ящика с песком, но делает, он это ровно,

без крика и нарядов, и, хотя хвалить нас он не считает нужным, мы чувствуем его

спокойную доброжелательность. После того как выпивших засадили на двадцать

суток, после истории с «Сюзанной» мы не выпендриваемся. Мы все поняли,

и зря Мандарин в чем-то подозревает меня и Грачика. Мы уже привыкли к

этой лямке и знаем что тянуть ее все равно нужно.

Девица в белом халатике, который колышется на ней так, словно под ним

ничего нет, семенит от столовой по тропинке-диагонали к нашему бараку.

Девица, прямо скажем, ничего, по крайней мере издали. Я толкаю

задумавшегося Мандарина, он сразу схватывает суть момента, складывает

губы бантиком и громко чмокает, подманивает. Но девица — то ли глухая,

то ли ей надоели эти глупости — размеренно пересекает наше поле зрения,

равномерное прямолинейное движение, как учили в школе, и даже длинная

мандариновская шея, которая все тянется и тянется над моим плечом к

двери, не в силах угнаться за ним.

Его кадык с хрустом дергается у меня над ухом. Холостой выстрел,

пом комвзвод!

— Стой! Кто идет? — слышим мы бодрый возглас Грача, и это уже

так интересно, что мы оба вываливаемся из караулки.

Грач стоит перед магазином, уперев руки в бока и выставив живот с

кинжалом, и безо всякого снисхождения рассматривает девицу.

— Ты, салага, очумел? — бодро дает она ему сдачи. — Мы тут

всегда ходим!

— А теперь не будете! Двадцать метров правее, и не пререкаться с

часовым.

Он решительно идет на сближение. Замысел у него довольно

прозрачный. Кинжал, конечно, в ход не пустит, ну а руками

покомандовать не откажется.

Девица сворачивает с тропинки, уступая приказу.

— Часовой! — хлещет она Грача по незащищенным местам. —

Салага ты зеленая! Долдон старательный!

— Иди-иди, кочерыжка! — мужественно отбивается Грач. —Я вам

тут наведу порядок. По воздуху будете летать.

Мандарину активность подчиненного нравится, но он делает Грачу

замечание за лишние разговоры — часовой имеет право только на

несколько уставных фраз: «Стой! Кто идет? Караул на месте, разводящий

ко мне! Ложись! Стрелять буду!»

— Так точно! — говорит Грач. — Следующую буду стрелять без

разговоров.

— В восемь часов я сменяю Грача. Вечер накатывается быстро, через

полчаса будет совсем темно. Барак светится, как пароход, хотя, наверное,

однопалубные не бывают такими длинными. Но можно представить, что это

трехпалубный и сейчас он тонет, осталась только одна палуба, на которой

бурлит предсмертная суета.

— Чтоб муха не пролетела! — напутствует меня Грач и ржет. — А я

вздремну маленько.

Мандарин заботливо поправляет мне пояс с кинжалом, но никаких

указаний не дает. И я понимаю, что он уже не в восторге от Грачиной

активности, но. формально Грачик был прав — постороннему подходить к

посту ближе чем на двадцать метров запрещено, и упрекать Грача Мандарину

не за что. Я бы сказал Грачу, что я думаю про этот энтузиазм, но ругаться с

ним при Мандарине мне не хочется, и я злюсь про себя и жалею, что в

подходящую минуту от этой злости ничего не останется.

Не успели мы еще с Мандарином вернуться тогда и караулку, как Грач

опять кричит — следующую заворачивает. И пошло. Работа у них кончилась,

что ли, женщины и девчонки шли одна за другой, а Грач уперся и не дает

идти мимо, магазина, Одному ему с этой массой было не справиться, и мы с

Мандарином вернулись и тоже кричали. Занятие малоприятное.

А Грач как обалдел. То ли застоялся, то ля власть так его опьянила —

вещает на всю округу. Нас, конечно, тоже ругают последними словами. А

Грач тем, кто потише, кто спокойно спрашивает, почему новый порядок,

доверительно сообщает, что в магазин завезли импортные кофты и поэтому

стеречь приказано особенно строго. Самым покладистым он шепчет, что

записывать на кофты будет он лично в шесть часов утра.

— А ну отходи! —для конспирации он тотчас переходит на крик. —

Часовой есть личность неприкосновенна я, а также знамя и хоругвь!

Последнее уже совсем не по Уставу, и Мандарин опять делает ему

замечание.

Но к восьми, когда я заступил, поток женщин уже иссяк. Помощи не

требовалось, и Грач пошел чесать Мандарину пятки, чтобы разрешил

поспать. Я постоял на опустевшей тропе войны, решая, что буду делать,

если на ней кто-нибудь появится.

Кричать не хотелось, но и не кричать тоже нельзя — Мандарин и Грач

подумают, что я испугался, скажут, что роняю марку. Но, с другой

стороны, если я начну кричать, едва ли они прибегут мне на помощь —

Грач хоть сидя, но дремать будет, а Мандарину это орево тоже надоело.

Получается, что, не желая осрамиться в их глазах, я окажусь без их

поддержки. А если сделаю так, как им удобнее, то есть не закричу, то они

меня дружно запрезирают. Ничего себе, коллизия! В стиле греческих

трагедий — что бы ни сделал герой, он все равно обречен. Вот ведь какой

грецкий орешек!

Но, наверное, и в греческие времена существовал такой расчудесный

выход, как компромисс. Это когда не делаешь ни того, ни другого, а

велишь закладывать колесницу. По-русски это звучит так: «Плохи твои де-

ла, Иван-царевич! Садись на своего Серого Волка и катись к ядрене фене!».

Рассуждая таким образом, я оставил эту тропу и решил отдать все свои

силы охране пустых ящиков, которые сложены с другой стороны магазина.

Ящики явственно белели в наступавших сумерках. Они лежали тихие и

спокойные, кричать на них не требовалось, и можно было присесть и

закурить. Так как ужин уже кончился, барак стоял темный и никаких

провокаций с этой стороны не ожидалось. Хотя, конечно, нельзя было

забывать предостережений полковника Логинова, который вел у нас войну

на первых двух курсах, о возможности нападения с внезападной стороны.

Так сидеть можно было долго, если бы не опасность уснуть.