Пурга в ночи

…Кулемин основательно промерз, пока добрался до кабака Толстой Катьки. Было непривычно тихо и темно, Кулемин грохнул кулаком в дверь, ему откликнулась собака у соседнего дома. Обойдя кабак, он тише постучал в окно. Из-за стекла Кулемину отозвался сонный и злой голос:

— Какой дьявол стучит?

— Открой, это я. — Кулемин назвал себя.

Толстая Катька заворчала, но Кулемин услышал, как облегченно скрипнула кровать и кабатчица зашлепала к двери.

— Входи, черт ночной. Чего тебе?

— Водки. — Кулемин трясся от холода.

Не зажигая света, Катька загремела посудой. Кулемин спросил, почему она не засветит лампу. Кабатчица разразилась руганью, из которой Кулемин понял, что ревком запретил ей торговать спиртным по будничным дням.

— Как сова, буду ночью вас поить, — говорила она. — Попомнят меня большевики. Они хуже колчаковцев. Те взятки брали и жить давали, а эти! Тьфу! С собой возьмешь?

Кулемин жадно проглотил две кружки крепкой водки с привкусом махорки и, набив бутылками карманы, вышел от кабатчицы в лучшем настроении. Он шел по спящему Ново-Мариинску, и только собаки встречали его сонным лаем. К дому Бирича Кулемин подошел неверной походкой, но стучать ему пришлось недолго. Тут спали чутко. Груня, а затем сам Бирич долго разговаривали с ним через дверь, И, только когда он уже начал терять терпение и пригрозил, что уйдет, они открыли ему. У Бирича в руках поблескивал револьвер. Кулемин усмехнулся. Если бы он захотел, то сейчас бы вмиг придушил и хозяина и служанку. Никакой бы револьвер не помог.

Кулемина привели на кухню. Тускло горела лампа С прикрученным фитилем. Он шлепнулся на табуретку и стянул рваную шапку. В кухне было тепло. Перед ним в халате стоял Бирич.

— Ваш сынок хотел записку написать, но темно было в бараке, да и карандаша с бумагой у них не оказалось. Так что в другой раз напишут.

— Как они там?

— Плохо, — мотнул головой Кулемин. — Ведь день уголь возили, а жрать им не дали. И еще грозились голодом всех свести. — Кулемин врал, как его научил Малинкин.

Бирич, убедившись, что из сына не получилось ни путного офицера, ни толкового помощника в торговле, охладел к Трифону. Даже его арест оставил старого коммерсанта равнодушным. Сейчас же ему стало жаль Трифона.

Вечером из дому ушла Елена Дмитриевна, взяв с собой вещи и Блэка. Она даже не соизволила сказать, что стала женой вожака большевиков Мандрикова, и они поселились у Нины Георгиевны. Бирич об этом узнал от Груни, он обругал ее самыми грязными словами. «Красивая гадюка», — решил он. В то же время Бирич не мог не признать, что она оказалась ловчее его: обкрутила большевика и теперь, можно, сказать, царица уезда. Ненависть к ней захлестнула Павла Георгиевича, и он поклялся отомстить. Бирич так ушел в свои думы, что позабыл О Кулемине.

— Что же, господин Бирич, сыну-то вашему передать?

— Одну минутку. — Павел Георгиевич прошел в комнату.

Кулемин достал из кармана бутылку и налил водки в стакан, стоявший на столе, но выпить не успел. Вернулся Бирич с деньгами в руках.

— Вот сто долларов передайте сыну, а это вам двадцать за помощь. — Тут Бирич заметил водку. — А это откуда?

— Ладно, — Кулемин сунул деньги в карман и взял стакан. Прежде чем выпить, пояснил: — Из кабака. Ваш же сын послал. Не сладко им там.

Кулемин выпил. Бирич ничего не сказал. Ему уже стало жаль тех денег, что он передал. Он попросил Кулемина минуточку подождать.

— А чего же? Можно. — Кулемин чувствовал себя важной фигурой. Ему льстило, что он оказался так нужен самому Биричу. Правда, раньше коммерсант его не замечал. Каждому свое место. А вот Булат зазнался, забыл, что он тоже шахтер. Думает, если в члены ревкома затесался, то и командовать может. Шиш. Кулемин не позволит. Из дому Биричей он вышел с обидой на Булата. В кармане у Кулемина лежала записка Трифону Биричу.

Если вы Кулемин вышел несколькими минутами раньше, то он бы столкнулся с Оттыргиным и Куркутским. Молодой чукча и учитель, только что поднятый с постели, спешили на окраину Ново-Мариинска, в истрепанную временем и непогодой ярангу Туккая.

В ней было тесно от народа. Жирник освещал потные лица чукчей. Они непрерывно пили чай и обсуждали событие, которого еще никогда не было ни на берегу, ни в тундре.

Все началось днем. К яранге Туккая подошла упряжка Оттыргина. На ней два мешка. За нартой шел Берзин, или, как его называли чукчи, «человек с солнечными волосами».

За ними следило множество глаз, но подойти никто не смел. Ни те, кто постоянно жил на берегу, ни те, кто перекочевал вместе с богачом Тейкелькуте, когда до них дошла весть, что над Ново-Мариинском появился флаг, как заря, а русские посадили многих в дом с железными решетками на окнах. В этом доме в человека вселяется злой дух, как в Туккая, к яранге которого боялись подойти.

Туккай был пастухом у Тейкелькуте, Русские за долги посадили его в тюрьму, немного побили и выпустили, наказав немедленно уплатить долги. Чукчи решили помочь Туккаю и собрали ему мешок пушнины. Он принес ее в управление. Там Туккая похвалили, но предупредили, что он заплатил не весь долг и еще должен им принести, иначе его снова посадят в тюрьму.

Туккай пообещал принести еще пушнину, а дома ему стало очень смешно. А почему, он сам не знал. Встречные люди улыбались Туккаю, и он стал смеяться сильнее, потому что все вокруг него смеялось.

Когда он проезжал мимо тюрьмы, то она смеялась окнами, и Туккай слышал ее голос. Тюрьма говорила ему сквозь смех: «Ты снова будешь во мне сидеть. Ха-ха-ха». Он смеялся над ней. Он знал, что привезет пушнину и никто его не закроет в маленьком холодном ящике с окном, покрытым железной решеткой. Туккай смеялся над тюрьмой, а она смеялась над ним. Глупая, не знала, какой Туккай хитрый.

Над тюрьмой смеялись его собаки. Он никогда не видел смеющихся собак, а тут они были, и это было так смешно, что даже засмеялось солнце, потом земля, нарта и трубка Туккая. Он хохотал так, что пена покрыла его губы.

Так он и въехал в стойбище. Его окружили оленеводы, чтобы узнать, почему такой веселый Туккай? Может быть, он привез веселой воды, но ее не было на нарте.

— Вон как смеется солнце. Ха-ха-ха! — кричал и смеялся Туккай и показывал на солнце, а у самого из закрытых глаз бежали слезы.

Тогда оленеводы поняли, что в Туккая вселился злой дух. От него все убежали. Жена, дети покинули ярангу. Им стало страшно: все стойбище с испугом прислушивалось, как из яранги доносится хохот Туккая. Наступила ночь, а Туккай все продолжал смеяться. Жутко стало оленеводам. Они сидели в своих ярангах и смотрели в огонь, а от смеха Туккая по их спинам бегали мурашки.

Неожиданно смех Туккая оборвался. Оленеводы бросились на улицу и увидели Туккая. Он стоял около своей яранги, размахивая руками перед лицом, и никто не знал, что Туккай пытался снять тюремные решетки.

Они уже охватили шею, Туккай задыхался. Еще немного — и решетки окутают голову и задушат Туккая. Он сделал отчаянное усилие и отшвырнул их от себя. Осмотрелся. Перед ним лежало родное стойбище. В лунном свете яранги казались черными, а снег фиолетовым. У яранг притихли люди. Туккай победно засмеялся. Он одолел решетки и посмотрел на них, но они шевелились, приподнимались, готовились на него накинуться. У решеток были глаза тюремщиков, которые били Туккая, и руки решеток, тянувшиеся к Туккаю, были их руками.

Пронзительно вскрикнув, Туккай побежал от яранги в тундру, а решетки следом. Туккай бежал, как молодой олень, но они бежали быстрее. Прыжок — и они на Туккае. Он упал, а решетки, придавив его к снегу, обмотались вокруг него.

Долго не решались оленеводы подойти к Туккаю. Убедившись, что он лежит спокойно, они осторожно перенесли его в ярангу. К утру Туккай пришел в себя, но это был совсем другой человек. Он больше не смеялся. Время от времени вяло проводил руками перед лицом и ронял их на колени. Решетки плотно обхватили его голову, лежали на лице, и теперь уже их никогда не снять. Уходило в темноту сознание Туккая.