В гольцах светает

— Значит, любишь над чужим огнем руки погреть?

— Оно так, ваше благородие, чужой или свой, лишь бы теплее было, но тогда несообразительным были, все одно что глупый кутенок. А родитель наш добрейшей души человек...

— Гм, — Салогуб прильнул носом к стеклу.

Девушка снова вышла из юрты. В руках она держала кусок белой материи и темную бутылку, по всей вероятности со спиртом. Рыжий пес, приветливо махая хвостом, смотрел на милую хозяйку. Та подошла к нему, подняв полы халатика, опустилась на землю, взяла ею огромную лапу в свои хрупкие руки. Положив голову на ее колени, пес ласково пошевеливал хвостом.

— Ишь ты пристроился. Песья морда...

Откинув за спину черные тяжелые косы, девушка склонилась над псом. Ее высокая грудь коснулась собачьего носа, отвороты халата раскрылись — из-под них выскользнул черный человечек и повис на шнурке. «Кладезь противоречий! — воскликнул про себя изумленный Салогуб. — Еще и эта дурацкая образинка...»

Он снова перевел взгляд на полуоткрытую грудь девушки и постарался представить, как эта замусоленная фигурка покоится на нежной смугловатой коже.

— Чья будет эта барышня? Каким образом эта дивная роза взросла среди дремучей тайги?

— Это Вера Козьминична Доргочеева, стало быть, кровная дочка старосты рода Козьмы Елифстафьевича Доргочеева, — поспешно ответил Шмель, угодливо обнажая желтые зубы. — А мать ее, стало быть, жена шуленги Козьмы Елифстафьевича, будет Агния Кирилловна Поташкина, кровная сестра жены местного управляющего золотыми приисками господина Зеленецкого, известнейшего человека во всей Иркутской губернии...

— Знаю, осведомлен, — перебил исправник.

— Так вот, стало быть, — с энтузиазмом продолжал Шмель, — летов шестнадцать назад, когда здесь появились теперешний управляющий и Козьма Елифстафьевич моложе были, Агочка... Агния Кирилловна, стало быть, по неизвестным причинам оказались одинехоньки в тайге. Потрафил на нее Козьма Елифстафьевич, на полубезжизненную... Ну и покидались тогда господин управляющий! Да Гасюха не из тех, чтобы упустить такую раскрасавицу, да и сами Агния Кирилловна категорически и не за какие блаженствия решили не возвращаться в сродственный дом. Козьма Елифстафьевич заплатили управляющему разбогатейший калым, но из рук своих пташку не упустили... Ах и красавица были Агния Кирилловна! Не бабочка, а изюмчик! — вздохнул Шмель, качнувшись всем телом.

— Ну, а дочка шуленги еще не замужняя? — поинтересовался Салогуб.

— Вера Козьминична, стало быть? Просватана за нашего многоуважаемого голову инородной управы, наследника кровей Гантимуровых... А жалко Веру Козьминичну! Непорочная девица. Чистой воды капля.

«А неплохой вкус у их сиятельства», — заключил исправник про себя.

— И она по согласию идет за него?

Шмель замялся.

— Как-никак, наш голова — потомок князей Гантимуровых, стало быть, высокородных кровей...

Девушка встала и, оставив пса лежать с забинтованной лапой, скрылась в юрте.

— Ну да и Козьма Елифстафьевич не против войти в сродственные связи с ихним сиятельством. — Шмель снова вздохнул.

— А ты как же попал в эти дремучие края? — рассеянно спросил исправник, не выпуская из виду полога юрты.

— Я-то? А как преставились наш родитель, царство ему небесное, мы и отправились искать счастья. Хотели пристроиться на руднике, да, слава тебе господи, бывший писарь управы отдал богу душу и высвободил место. Ну, нас, стало быть, как понаторевших в энтом деле, и определили сюда. Здесь-то оно теплее.

Полог юрты приподнялся, высунулась нежная ручка и прелестное лицо. Ручка плавно поднялась — и к ногам пса упал кусок мяса. В ту же секунду полог опустился снова.

Салогуб стоял возле окна, но девушка больше не появлялась.

«А его сиятельство заставляет себя ждать», — отметил он и довольно громко проворчал:

— Где же эти чертовы старосты?..

— Шуленги Большого и Малого Кандигирских родов пребывают здесь, — живо ответил Шмель. — А Козьма Елифстафьевич выехал навстречу своим инородцам. Все они, стало быть, будут в управе.

— Ну, а купцы почему до сих пор не являются? Ведь ты упредил их.

— Точно так, ваше благородие. Они извещены нами. И, стало быть, будут с минуты на минуту.

Салогуб побарабанил толстыми пальцами по стеклу.

— Вот что, служба, — заключил он, отходя от окна, — заготовь мне подробный отчет о том, сколько было добыто пушного зверя в прошлом году и сколько было продано в ярмарку купцам-промышленникам. Представь копии торговых листов. Да постарайся сготовить немедля.

— Всегда рады стараться, ваше благородие, — сгибаясь, ответил Шмель.

Исправник остановился посредине комнаты, скучающим взглядом окинул обветшалые, почерневшие стены. Одна стена была сплошь оклеена всевозможными бумагами — пожелтевшими от времени и еще свежими, лишь крапленными пылью. Здесь были объявления, циркуляры, протоколы, газеты. Стена предупреждала и грозилась, скорбела и торжествовала, воздавала хвалу. Огромная Россия, жизнь которой отражали эти документы, казалось, билась в истерических конвульсиях. Почетное место среди бумаг занимал большой желтый лист, убористый типографский шрифт которого выражал мысли и дела Верхнеудинской городской палаты. Он гласил: «...собрались на заседание под председательством непременного члена Забайкальского по крестьянским делам присутствия во второй месяц войны... помолиться о даровании государю нашему и всему царствующему дому здоровья и преуспеяния...» Далее документ пространно повествовал о чисто мирских заботах и деяниях. «Согласно докладам волостных старост и имеющимся данным крестьяне трех волостей Верхнеудинского уезда неисправно исполняют губернские повинности, ссылаясь на отсутствие в семье кормильца, на непосильное бремя повинностей военного года... Разобрав и расследовав, по сему предписываем: уклоняющихся подвергать наказанию розгами от двадцати пяти до пятидесяти ударов, согласуясь с обстоятельствами... Пожелаем верховному вождю нашему одержания полной победы над вероломным врагом...»

Исправник тем же скучающим взглядом пробежал протокол сверху донизу, перевел ленивый взгляд на газету. «Забайкальские областные ведомости» пестрили объявлениями: о пропаже коня и находке трупов утопленников, о сдаче в аренду золотоносных участков, находящихся в ведении тунгусского общества Витимской управы. Среди этой пестроты ярко выделялись телеграммы с театра военных действий. Генерал-адъютант Куропаткин в бодрых тонах «наиподданнейше доносил его императорскому величеству о некоторых стратегических успехах под Порт-Артуром». Конца телеграммы нельзя было прочесть. Газета была порвана, и порыжевший лафтак стыдливо прикрывал пышные фразы генерала. Исправник не счел нужным расправить ее, не пытался он и восстановить в памяти события минувших лет, сколь героических, столь и бесславных. Он никогда не был солдатом, но был твердо убежден, что стратегия — не только искусство побеждать противника, а главным образом искусство лавировать среди подчиненных. Поэтому он считал себя стратегом, поэтому сейчас и созерцал парадное донесение Куропаткина с самодовольной улыбкой. «Да, ваше превосходительство, стратегия — вопрос деликатный, — заключил он, с удовольствием раскачиваясь с носка на пятку. — Вы проиграли баталию, хоть и вся Россия служила вам благодарственные молебны...»

Уже довольный собой, исправник удостоил вниманием объявления Забайкальского областного полицейского управления «О предостережении пожаров, а также и степени наказания за раскладку огня в недозволенных местах в количестве от двадцати до десяти ударов розгами»; сообщение областного статуправления «Об бесхлебице в Баргузинском и Читканском уездах, ввиду гибели большей части посевов»; извещение Баргузинского окружного полицейского управления «О строжайшем запрете промыслового вылова рыбы бродячими тунгусами Витимской управы в принадлежащих им реках как-то: с помощью берд, корыт, на бормоша — и о степени наказания виновных...» Последний документ заинтересовал исправника. Он прочел его дважды, пряча усмешку в пышных усах. Высочайший закон ратовал за строжайший запрет торговли крепкими спиртными напитками на землях тунгусского общества, «а равно и на золотых приисках, кои в большой степени способствуют эксплуатации народов и обнищанию их...»