В гольцах светает

Трудно сказать, сколько лет стоит крест на этой сопке. Он прибыл в гольцы из центра цивилизации, когда по затерявшимся следам казаков-землепроходцев в безвестную таежную глухомань, в неизведанные богатые земли — в сопки, русла рек и ручьев — двинулись представители власти, арендаторы и купцы-промышленники. Вслед за ними потянулись священники-миссионеры. Одни набрасывали царево ярмо на бродячие народы, другие с помощью Николая-угодника потуже стягивали его, однако не мешая языческому культу властвовать над душами приобщенных к христианской религии, так же как купцы и арендаторы не мешали местным князькам владеть тайгой, только выкраивали для себя львиную долю...

Но против воли тех и других в таежной глухомани прорастали добрые семена, занесенные русским народом...

Вот что об этом рассказывает одна из легенд.

Это случилось в те зеленые дни, когда дальний голец, за которым ночует солнце, был еще выше ростом, как олень в дни самых больших рогов. И люди звали его Большим Шаманом. Потому что каждый, чьи глаза посмотрят на его шапку перед заходом солнца, скажет — придет завтра дождь или снег в сопки или над тайгой будет висеть небо цвета ключевой воды: перед ненастьем Большой Шаман начинает хмуриться, закрывает свою шапку густыми облаками и прячется от глаз людей.

Была у Шамана дочь-река. Любил он глядеться в ее прозрачные воды. Выпустит солнце в тайгу и не сводит глаз с бегущей у своих ног, купает седые кудри в волнах цвета ясного неба. Но в середине дней зелени и цветов река начинала сохнуть. Жаркое небо выпивало ее волны. Тогда Большой Шаман начинал потеть, закипал мутными ручьями и поил свою дочь. Река ревела от радости, пугая сопки, бросалась ему на грудь и срывалась с ледяных камней, как кабарга с отстоя [12].

В такие дни и пришли на озеро русские лодки. Они не смогли подойти к берегу, где стояли юрты стойбища. Река подхватила их и понесла к Большому Шаману, чтобы бросить лодки на страшный порог и растерзать. Никто в стойбище не знал, как помочь русским. Но нашелся охотник, который придумал, как спасти их. Когда он выбежал из своей юрты с луком и стрелами в руках, русские были уже недалеки от гибели. Река несла их к камню, который был ростом в три юрты и висел на груди Большого Шамана. В него и пустил свою стрелу охотник. Камень оторвался, с грохотом упал в воду. От его удара волны вышли из берегов и выбросили русские лодки на землю.

Стрела охотника спасла от смерти пришедших из-за гольцов. И они в знак дружбы с хорошими людьми поставили этот крест.

Долго прожили пришедшие из-за гольцов в стойбище. Они охотились с его людьми, научили их добывать огонь, делать железные наконечники к стрелам. Теперь люди могли приготовить себе горячую пищу, согреть свое тело в дни снега и ветров, их стрелы стали сильными.

Потом пришли другие русские. Они привезли с собой бумаги, которые велели людям стойбища отдавать всю добычу царю. А когда они узнали, зачем поставлен этот крест, то пожелали вырвать его с корнем. Но злые люди лишь смогли сдвинуть его набок — сопка крепко держала то, что было оставлено с добрым сердцем...

Глава первая

1

Юрта из белоснежных оленьих шкур, с железной трубой вместо обычного дымохода, возвышалась среди десятка ободранных ороченских юрт, как белокаменный особняк в гуще захудалых провинциальных домишек. Вправо от нее и ниже сажен на двадцать по отлогому склону — огромное озеро. Оно начиналось у северной части хребта, здесь делало плавный поворот и, расширяясь, шло на запад. Противоположный берег тонул в утренней дымке, и только далеко на северо-западе поверх тумана проглядывали вершины гольцов, алые под солнечными лучами...

Юрты дымились всеми своими порами, точно все их нутро было наполнено дымом. Возле леса стояло десятка полтора конусов из жердья. Подъезжали туземцы на оленях, стаскивали вьюки, быстро набрасывали на эти скелеты шкуры. Суетились люди, шныряли собаки...

Исправник Салогуб отвел скучающий взгляд от окна и перевел бесцветные глаза на открытую дверь. В проеме виднелась длинная человеческая фигура в виде вопросительного знака в затасканном сюртуке. Человек что-то сосредоточенно писал. Скрипел дощатый стол, скрипела разбитая табуретка, скрипело перо, скрипела бумага.

— Имя у тебя, братец, какое-то насекомовидное: Шмель, — поморщился исправник и зевнул.

Шмель встрепенулся, плавно взмахнул пером и уставился на исправника плутоватыми серыми глазками. Лицо у Шмеля длинное и узкое, на нем такой же длинный нос. Казалось, кто-то в сердцах схватил его щипцами за переднюю часть лица и вытянул вперед так, что на месте остались лишь маленькие глазки.

— То не имя, ваше благородие, — певуче, с мягким скрипом ответил он, — а прозвание.

— Прозвище, а не прозвание, — поправил исправник и приготовился снова зевнуть, но быстро прикрыл рот ладонью. Мимо окна шел здоровенный инородец в дохе из черного соболя. Глаза исправника загорелись. «Доха! Их императорское величество такой не нашивал! Не подумал бы, что в тайге... Что это за особа?»

— Ну, а как тебя по-христиански-то? — спросил Салогуб, рассеянным взглядом провожая инородца.

В эту секунду возле белоснежной юрты встретились два больших рыжих пса и без предисловий вцепились друг другу в глотки. Со всех концов к месту поединка спешили собаки. По земле уже катался разношерстный клубок.

— Евстюхой батюшка с матушкой кликали, — ответил писарь.

— Не кликали, а звали, — опять поправил Салогуб.

Из свалки вырвался желтый нес с оторванным ухом и с визгом бросился прочь.

— Ну и поделом, поделом, не лезь, коли не звали. Оторвали, говоришь, ушко-то.

— Никак нет, ваше благородие, вы изволили не заметить, ухи наши обои на месте. — Шмель для убедительности подергал себя за длинные уши. — А сюды мы не лезли. Нас сам господин голова, потомок кровей князя Гантимурова, самолично определили, а инородцы тутошние на суглане утвердили нас в должности письмоводителя управы и уполномоченного тунгусского общества, стало быть, сделали общественным доверенным во всех делах.

— Ты о чем, служба?..

Из белоснежной юрты выбежала молоденькая девушка в алом шелковом халате. Она наморщила черные брови, изобразила на прелестном смуглом лице сердитую гримаску и, крикнув, топнула ножкой, но псы не повиновались ее голосу. Тогда она повернулась так стремительно, что подол халатика взвихрился, выше колен обнажив смуглые стройные ножки, и проворно скрылась за пологом.

— А чей это шатер, служба? — полюбопытствовал заинтересованный Салогуб.

— Энтот? — писарь причмокнул губами. — Гасюхи, стало быть, Козьмы Елифстафьевича Доргочеева, уважаемого старосты Чильчигирского роду, — спохватился Шмель.

— Роскошный дворец у инородческого старшины.

Из юрты снова вышла девушка, на этот раз с небольшим ведерком в руках. Она без страха приблизилась к псам и окатила их водой. Разношерстный клубок распался, собаки с визгом и лаем пустились наутек. На поле битвы остался один рыжий кобель. Подняв искусанную лапу, он жалобно скулил. Девушка поставила ведро на землю, подошла к нему и прижалась щекой к морде. «Гм, что за чертовщина, — хмыкнул Салогуб, — Личико. Фигурка. Прелестное создание. Мадонна. А лобызается с этим... Тьфу...»

— Так, так, Пчелка, — промычал он, не сводя глаз с девушки, пока та не скрылась за пологом жилища.

— Вы изволили ошибиться насчет нашего прозвания, ваше благородие, — поправил Шмель. — Не Пчелка, а Шмель. Насекомое, стало быть, того же роду, только сам, а не сама.

— А за что же дали тебе такое прозвище?

— Наш покойный родитель, царство ему небесное, содержали пасеку, а мы возымели пристрастие к ульям, хотя ухаживать за этими животными душа претила — злые, как черти. Только мы не без понятиев. Обернем, бывало, руки и личность тряпкой — и к пчелкам. До того пристрастились, что каждую свою трапезу сопровождали медком. Ну и родитель наш, не к ночи будь помянута его душа... — Шмель набожно перекрестился и продолжал: — Ну, родитель ненароком и открыли нашу слабость, стало быть, застали вечерком возле улья. Отпотчевали наше тело лозами и прозвали трутнем. Мы, понятно, обиделись, потому какой мы трутень, коли сами добывали мед? И произвели себя в Шмели. Родитель наш согласились. Да и, стало быть, все одно насекомое того же роду, только прозвание приятственнее...