Повести и рассказы

Савенков, потягиваясь, согласно кивнул:

— Не осуждаю. Кому что, как говорится, на роду написано… Ты чего хотел-то — звал меня?

— Об одолжении попросить. Вычитаешь мою передовую завтра после машинки?

— Сегодня уезжаешь?

— Ну да.

— Вычитаю, конечно, какой разговор.

— Спасибо, Саша.

Гольцев достал из кармана записную книжку и пролистал ее. Получалось, что к субботе он должен будет вернуться в редакцию: в книжке стояло: «Суббота. Диспут «О дорогах, которые перед нами». На работу в командировке выходило три дня: среда, четверг, пятница…

А на нынешний день всех дел до отхода поезда оставалось — только получить командировочные в бухгалтерии. Как утонувшая в сыпучих песках пустыня, расстилался впереди вечер, который нужно было прожить, и Гольцев спросил:

— Вечером ты занят?

— Да нет, — сказал Савенков. — Как обычно — домой.

— Тогда, может, сходим в бильярд сыграем? Жене позвонишь, объяснишь — Гольцев от одиночества с ума сходит, надо спасать. А?

— Так и сходит! — засмеялся Савенков. — Веру проводил вчера?

— Проводил… — сказал Гольцев. — Так пойдешь?

Савенков весело сощурился, посмотрел на него и потер лысину.

— Давай попробуем… Позвоню сейчас. И то правда — я уж не помню, когда мы с тобой вечер вместе проводили… Не имею в виду воскресный вот этот! — помахал он рукой.

Гольцев хмыкнул.

Кий глухо охнул, шар врезался в пирамиду и развалил ее — шары сухо затрещали, сталкиваясь, и раскатились по зеленому полю сукна, блестя неподвижным, круглым пятном блика. Гольцев разогнулся и протянул кий Савенкову.

Савенков взял его и потер подбитой суконкой конец о потолок.

— Да, все почему-то забываю сказать… — со смущенной улыбкой повернулся он вдруг к Гольцеву. — Газету вчера отдал, а сказать забыл: статья у тебя, та, в «Комсомолке», хорошая.

— А-а… Спасибо.

Гольцев вспомнил вчерашнее рукопожатие Рузова в аэропорту, Веру, то, как они сидели за столом напротив друг друга…

— Жена твоя, кстати, доложила Вере об этой парикмахерше, — сказал он.

— А чего ж ты хотел? Этого и нужно было ожидать. Подруги. — Савенков помолчал. — Ну, а результат?

— Обошлось, кажется.

— Слава богу. — Савенков наклонился над столом и подставил под кий большой палец левой руки. — Ты, Юра, держись за Веру. Послушай меня, старого друга, — плохого не посоветую. Она чудесный человек.

— Да, человек она хороший, — сказал Гольцев.

— Но? — посмотрел на него снизу Савенков.

— Что — но? Не имел я в виду никаких «но». Бей давай.

Савенков ударил, шары звонко хрястнули, «чужой», мягко прошелестев по сукну, вкатился в лузу.

— А?! — обернулся Савенков к Гольцеву, блестя глазами. — Видал? Спасибо, что затащил меня. Бильярд — это ж не игра. Это ж чистилище.

Они пошли уже по третьему кругу. В сегодняшней программе Дома работников культуры была лекция, после лекции — новый фильм; они взяли билеты на него, поужинали в кафе на первом этаже и спустились вот сюда, в подвальчик, в бильярдную…

Скрипнула дверь. Гольцев обернулся — на пороге стоял, ослепленный ярким светом бильярдной, и щурился, вглядываясь, кто здесь есть, Рузов. На нем были все те же коричневые вельветовые брюки, куртку он, видимо, сдал в гардероб и остался в зеленой фланелевой рубахе с большим открытым воротом.

— Рузов! — сказал Гольцев. — Какими судьбами?

То ли это было чувство вины перед Верой, то ли еще что, но его вдруг умилила эта зеленая фланелевая рубаха Рузова, эти вытянувшиеся на коленях вельветовые брюки, и он почувствовал, что любит Рузова, как и сестру его любит, что бы там у него ни было с ней; за то, наверное, и любит просто, что он брат ее, любит нежной, огромной, не вмещающейся в груди любовью, и Гольцев шагнул к Рузову, взял его руку, но этого было ему мало, и он обнял его мгновенным крепким объятием.

— Рад тебя видеть. Знаешь ли… очень. Ты что здесь? В кои веки…

Савенков отошел от стола, пожал Рузову руку.

— Поиграть хотели?

— Поиграть? — Рузов все еще не мог понять перемены в Гольцеве и обращения на «ты» и, здороваясь с Савенковым, кажется, даже и не заметил, что здоровается. — Нет, не поиграть, я просто так…

Савенков наклонился над столом, прицелился и ударил. Шар подскочил, треснулся о борт и откатился, щелкнув о другой шар.

— Ох, и удачливый ты человек, Саша! — Гольцев забрал у Савенкова кий. — Гляди, Гена, а? Задел! Мало того что не выкатился, так еще задел! Скажи честно, Саша, признайся как на духу, прошу тебя: в лотерее выигрываешь?

— В лотерее выигрываю я, — сказал Рузов. — Рубль каждый раз. — Он усмехнулся, глядя на Гольцева, достал из сетки оставшийся в ней шар и подбросил на ладони. — В лотерее мне везет…

— Ну, чего! — следя, как Гольцев ходит возле стола, выбирая шар, отозвался Савенков. — Грех вам жаловаться. В Союз приняли, журналы печатают…

— Грех, грех, — серьезно согласился Рузов, подбросил шар еще раз и положил на полку. — Да ни черта не пишется — вот в чем беда. Год уже ломаюсь — ни строчки.

— Так уж ни строчки? — Гольцев выпрямился и оперся о кий.

— Ну, строчек много, путного — нет.

— Э, Гена! Стоит из-за этого убиваться? — То восторженное состояние любви и нежности с прежней силой накатило на Гольцева. — Я, конечно, понимаю… я не имею права давать тебе советы, в жизнь твою влезать… Но возьми пример с меня — я не убиваюсь. Я когда-то тоже писал рассказы, ты знаешь. Пишу статьи — чем плохо? А денег мы с тобой имеем, наверное, одинаково…

Рузов стоял, засунув одну руку в карман, а второй крутил усы и покусывал их.

— Видишь ли, Юра, — наконец медленно, неторопливо, словно по отдельности вынимая каждое слово, заговорил он. — Мы вот говорим на «ты», но мне кажется — и я и ты так мало друг друга знаем, что не имеем права, это ты правильно сказал, давать советы друг другу. Тут уж ведь какая дорога выбрана… Бог его знает, когда ты ее выбрал, а только видишь вдруг, что уже идешь по ней, и — ни тебе ответвлений, ни назад поворотов. Я тут что болтаюсь? Думаю, может, встречу кого — у кого дача стоит свободная, квартира… Крутится тут кое-что в голове, да нужно в одиночестве посидеть, помозговать, не вылезая никуда, а у меня дома пацаны орут — не шибко-то помозгуешь…

— Слушай-ка… — Гольцев, не прицеливаясь, ударил, шар чиркнул о «чужака», ткнулся в край лузы и откатился к середине стола. — Слушай-ка, я уезжаю в командировку, до субботы. Если тебе подойдет моя комната — то можно прямо сейчас, я сегодня уезжаю.

— Ну, я же знал, когда шел сюда… — Рузов улыбнулся своей большой, ясной улыбкой и развел руками. — Все подойдет — лишь бы тишина и одиночество. Вот спасибо-то, Юра! Три дня, конечно, — немного, но…

— Не уговаривай, не уговаривай, — Гольцев засмеялся. — К субботе вернусь. Ничего уж тут не попишешь: должен.

Они посмотрели фильм и втроем вышли на темную уже, в огнях фонарей и рекламах магазинов улицу. Савенков распрощался.

Рузов взял такси, и они с Гольцевым поехали к нему домой. В небольшой тесной квартире жили пятеро: сам Рузов, жена его, сыновья и теща. Рузов положил в портфель полотенце, мыло, зубную щетку, сунул какую-то папку и сказал:

— Пойдем.

Такси у подъезда послушно выстукивало счетчиком.

Дома Гольцев отыскал чистый блокнот — блокноты лежали почему-то в старой папке, в которой хранились его рассказы, еще институтские, давно забытые, пожелтевшие, — подхватил всегда стоявший наготове дорожный свой портфель и подмигнул Рузову: «Ну, давай…» Времени до поезда оставалось уже в обрез.

Но все же по пути на вокзал Гольцев зашел в парикмахерскую. Гардеробщица посмотрела на него, пробормотала что-то еле слышно и отвернулась. Вышла Гора. Белый халат, туго стянутый в талии, очень шел ей, делал ее холодной, недоступной и торжественной.

— Приве-ет, — сказала она, улыбаясь. — Прощаться зашел?

Она прижалась к нему; парикмахерская закрывалась, в вестибюле никого не было, и Гольцев обнял ее за плечи.