Повести и рассказы

В подъезде было сумеречно и прохладно. На лестничной площадке, у окна, стоял человек. Он стоял спиной к Гольцеву, но, заслышав шаги, повернулся, и Гольцев узнал отца.

— Здравствуй, сынок, — сказал отец.

Был он в старом, поношенном пиджачишке, узком ему в плечах, в широких габардиновых брюках, старательно отглаженных и стоявших от этого колом. Гольцев не видел отца месяца два назад. Раз в неделю отец обязательно звонил, пересказывал свои жиденькие новости и просил заехать. Гольцев обещал, и когда обещал, казалось ему — выберет время, заедет, но все откладывал и откладывал — то одно, получалось, мешает, то другое, — так набегала неделя, снова звонил отец, и Гольцев снова обещал, и снова думал, что уж на этой-то неделе выберется… Может быть, он и бывал бы у стариков, если б они жили рядом, но ехать нужно было на другой конец города…

— Здравствуй, сынок, — опять сказал отец.

Сыну было двадцать восемь лет, и вот уже десять лет, как он жил один, но старик все называл его сынком.

Гольцев взял жесткую, будто дубовая кора, руку отца в свою.

— Здравствуй. Как ты тут оказался?

Последний месяц отец не звонил. Гольцев беспокоился, все собирался съездить к старикам, но так и не вышло. И вот сейчас отец неожиданно появился здесь, и, показалось Гольцеву, за те два месяца, что он не видел отца, тот будто бы усох еще больше и сделался ниже, сивая борода жестко щетинилась на щеках — раньше старик брился едва не каждый день. Из-за больных ног он редко выбирался дальше близлежащих от дома магазинов, и с тех пор, как Гольцев вернулся в родной город, побывал у него всего несколько раз, да и то давно, когда Гольцев еще не получил этой комнаты и жил от хозяев.

— Случилось что-нибудь?

— Нет, Юрушка, ничего, ничего, — замахал руками отец. — Ты, видать, не совсем вчера нормальный был… — Он засмеялся и отер кулаком выступившие слезы. — Пьяно́й, видать… Я так и понял. Мы с тобой договорились — приеду к тебе, ни разу у тебя не был. Да и давно не виделись, тоже сюда положи. Посмотрю на тебя — матери передам.

Гольцев попытался вспомнить, когда же это он вчера разговаривал по телефону с отцом, но ничего не всплыло в памяти, смутно только, обрывками, остался разговор с Верой…

— Напрасно ты… через весь город, с твоими-то ногами… — Он посмотрел на часы — было половина шестого, до начала юбилея оставалось полтора часа.

Они пошли по лестнице наверх. Гольцев взял отца под руку, и отец, счастливо улыбаясь, сказал:

— А я болел, Юрушка. Ей-богу, болел. Ты заметил — месяц я тебе не звонил? В больнице лежал. Не поверишь — от воспаления легких спасся.

— От воспаления?.. Черт побери! — Они поднялись, и Гольцев выпустил отцовский локоть. — А мать что же, позвонить не могла?

— Я ей строго-настрого не велел.

— Ну, молодец!

— Так я умирать-то не собирался, — все с той же счастливой хвастливостью засмеялся отец. — А то бы сообщил.

— Ну, а сейчас как?

— Хорошо. Видишь, к тебе прикатил.

— Вижу, вижу… — Гольцев открыл замок и толкнул дверь. — Проходи. Не пугайся только.

— Что ты, что ты, дело молодое, жить-гулять хочется, — пробормотал отец и снова засмеялся.

В комнате все оставалось так же, как утром, разве что не лежал на полу матрас. Гольцев завернул простыни на диване, кивнул отцу:

— Садись.

Отец прошаркал к дивану, опустился на него, попрыгал, пробуя — мягко ли.

— У тебя, как у персидского этого… шаха.

Гольцев поднял с пола свалившиеся со стеллажа книги, поставил их обратно.

— Еще тебе полку надо, сынок, — сказал отец. — У меня знакомый столяр один есть…

— Да не беспокойся, отец. — Гольцев подтолкнул валявшийся посередине комнаты окурок под стол. — Сам уж я как-нибудь. Давай чаю попьем.

— Давай, сынок, давай.

Гольцев поставил чайник, собрал грязную посуду со стола и вынес ее на кухню.

— По какому поводу хоть? — спросил отец.

— Что?

— Да вот это.

— Так, без повода. Воскресенье.

— М-мм… — застучал по колену отец. — Нехорошо. Это если каждое воскресенье так…

— Да нет, отец, не каждое. — Гольцев приобнял его за плечи и присел на мгновение рядом.

— Ага, ага, — снова засмеялся отец. — Дело молодое…

Чай был горяч и удачно заварен. Гольцев пил, откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, и молчал. Он думал о том, что через полчаса, максимум через сорок минут ему выходить, и надо ведь, надо ведь будет как-то сказать об этом отцу…

— Я вот анекдот тебе расскажу, — беспечно-веселым тоном сказал неожиданно отец, и Гольцев понял: молчание угнетает его. — Такой анекдот… Купил мужик, выходит, двух коней. И никак их различить не может, все путает. Ну, и дай, думает, подрежу одному хвост. Подрезать — подрезал, ну а что? Через полгода опять… Дай, думает, подрежу гриву. Подрезал. Отросла через полгода. Ну, и сообразил он их измерить. И что, думаешь, оказалось? — Отец отхлебнул из чашки, посмотрел на Гольцева и, стараясь, чтобы конец прозвучал как можно смешнее, подмигнул ему. — И оказалось, что черный-то конь на пять сантиметров выше белого…

— Славный анекдот…

Гольцев подлил отцу горячего чая. Отец добавил сахару и стал размешивать. Он тоже замолчал, и в тишине звонко звякала его ложка. Хлопнула и задребезжала от налетевшего ветра открытая форточка. Кто-то в ботинках, подбитых подковками, пробежал под окнами — подковки звонко, с металлическим скрежетом стучали об асфальт. Отец размешал сахар, положил ложку на стол — она сухо тенькнула — и, вытянув губы трубочкой, громко хлебнул из чашки. Гольцев услышал, как, задыхаясь, стучит будильник.

Отец отставил чашку и посмотрел на Гольцева.

— Ну что ты молчишь-то? — сказал он. — Расскажи о себе.

— А что рассказывать? Все то же. Живу.

— Ну, вот я вижу, книг у тебя много. Мать говорила, но не ожидал… В академию, что ль, куда поступать будешь?

— В аспирантуру?

— Во-во…

— Да нет, не буду.

— Жениться тогда надо. Есть ведь у тебя какая-нибудь на примете.

— Есть. — Гольцев кивнул..

— Ну и давай. Мать-то хоть внуков понянчит. Ты ж у нас один… так вышло. Больше-то ей ждать неоткуда. — Он вдруг оглянулся, будто в комнате был еще кто-то, и поманил Гольцева пальцем наклониться к нему. — А уж так ей понянчить внуков хочется, я тебе скажу! Да и ты б почаще ездить стал. А то холостой-то, так и не видим.

— Женюсь, отец. Я не ерепенюсь. — Гольцев засмеялся и потер подбородок. — Вот только знаешь что… профессия у меня…

— Ездить все?

— Ездить, бегать… И надо такую жену, чтобы, ты понимаешь… — Он снова засмеялся.

— Да разве нет таких?

— Есть, отец, есть. — За окном послышался гул самолета, и Гольцев взглянул в него. — Есть… — И в то же мгновение глаза его наткнулись на циферблат будильника, стоявшего на подоконнике, — будильник показывал половину седьмого!

— Ты чего, сынок? — Отец, видно, что-то понял. — Тебе… не ко времени я?

— Не в том дело… Что ты!.. — Гольцев встал и тут же снова сел. — Мне на задание, отец, надо.

— Сейчас прямо?

— Ну да.

— Вот как… — Отец вздохнул и, не допивая чая, стал подниматься из-за стола.

— Ты меня извини, отец. Такая у меня работа.

— Я понимаю, понимаю. — Отец замахал руками. — Мне ж больше ничего не надо — повидать тебя. Жив-здоров ты — и больше мне ничего не нужно.

— Как у вас с деньгами? Не туго?

— Нет, Юрушка, ну что ты!

Ни разу еще отец, как Гольцев стал работать, не просил у него денег; Гольцев сначала давал, но отец всегда возвращал, и Гольцев перестал навязываться, но сейчас так виновато он чувствовал себя, так нехорошо, что впору было разбить что-нибудь.

— Может, надо все-таки?

— Что ты, право, куда нам деньги? Есть-пить хватает — куда нам двоим еще? В театры не ходим. Кино по телевизору смотрим.

— Ну, если так… — сказал Гольцев. — Неделю эту не звони, я в командировку уезжаю. Пойдем.

На лестнице опять пришлось взять отца под руку, и отец благодарно и жадно прижал его руку к своему телу.