Повести и рассказы

На улице Гольцев поймал такси, посадил отца и сунул шоферу два рубля.

Отец выглянул в окно и помаячил Гольцеву рукой:

— Ты заходи, сынок… Слышь, заходи. Я-то тебя повидал… да ведь мать… Слышь, ты заходи…

Машина стремительно пошла в сторону от Гольцева, его обдало упругой волной воздуха, вздуло плащ, и листья, взметнувшись, хлестнули по ногам. Когда он снова посмотрел на дорогу, машина была уже далеко и мотора ее не было слышно.

Домой он вернулся засветло. Писалось легко и быстро — дело было несложное; за пять лет, что он работал в газете, Гольцев набил руку на таких вещах и писал их, как воду пил.

Когда он закончил, за окнами была уже ночь. Машины, проносясь по дороге, со свистом шуршали шинами. Свет их фар полз по потолку и по стенам, отпечатывая зыбкий контур рам. Гольцев перечитал написанное, сколол листы скрепкой и посмотрел на часы. До одиннадцати оставалось пятнадцать минут.

Он наскоро подмел пол, надел плащ и спустился на улицу.

Окна парикмахерского салона были огромны, будто стекла гигантского аквариума. Крайнее было открыто, возле него работала Гора. В кресле спиной к Гольцеву сидела женщина, и Гора делала ей укладку.

Гольцев подошел к окну и постучал о стекло. Гора услышала, улыбнулась ему, прищурившись, и показала рукой в сторону входа.

Парикмахерская была пуста. Мастера ходили вдоль своих рабочих столов, позевывая и переговариваясь друг с другом — кто уже и без халата, — уборщица заметала мусор.

Гольцев подошел к гардеробу, облокотился о стойку. Гардеробщица сидела на табурете, привалившись к стене, дремала. На вешалках у нее осталось одно пальто.

— Царствие небесное проспите.

Гардеробщица открыла глаза, увидела Гольцева, и губы ее расползлись в улыбке.

— Ой! — сказала она. — Ой-ё-ёй. К Горе, поди, пришел?

— А если нет?

— К ей, — хитро сказала бабка. — Все к ей ходят. — Она перестала улыбаться и оглядела Гольцева. — А ниче, ты парень справный.

Гольцев засмеялся. Ему понравилась бабка, ее уверенная простоватость, и понравилась ее крестьянская обстоятельность, с которой она рассматривала его, оценивая, — словно к лошади приглядывалась.

— Ну, что ржешь? — заулыбалась бабка и сложила руки на коленях. — У ей, знаешь, таких, как ты, — сто на дню.

— Сто? — переспросил Гольцев. — Ну и что? Хоть двести.

Бабка перестала улыбаться, махнула рукой и встала.

— Поди ты… Все смехом…

Подошла женщина, которая причесывалась у Горы.

Он подождал еще минут пять, и наконец вышла сама Гора. От нее пахло духами и слабее — туалетным мылом.

— Накормишь меня? — спросила она.

Гольцев вспомнил свою комнату. Отца, пьющего чай с сушками.

— У меня ничего нет, — сказал он. — Ничего-о?

— Ничего. Но мы зайдем в ресторан. Возьмем там в буфете. А?

Вторник

Гора спала, забросив руки за голову. Гольцев откинул одеяло и ступил на пол. Он тихо прошлепал к окну, взял с подоконника будильник и повернул его циферблатом к свету. Будильник показывал полпятого утра.

Гольцев сварил себе кофе, выпил две чашки и включил в комнате настольную лампу. Выложил на стол блокнот, разложил веером, чтобы видеть сразу всё: листы с диаграммами, ведомости, отчеты…

Он проработал, почти не вставая, до половины девятого. Гора все еще спала, он оставил ей записку и поехал в редакцию.

Савенков уже сидел за столом. Перед ним лежала какая-то толстая рукопись, и он, навалившись грудью на стол, читал ее.

— С утра пораньше? — вместо приветствия сказал Гольцев.

— А, Юра! — Савенков оторвался от рукописи, поднял на Гольцева свои веселые, оживленные глаза, откинулся на спинку стула. — Привет. Точен, как король, — ровно в девять. Ну, как у тебя?

— Порядок, Саша. Вот передовая, вот досыл.

Гольцев достал из кармана рукописи и бросил Савенкову на стол.

Савенков взял их, прочел заголовки и положил на край стола.

— Что ты мне их даешь. Не править же тебя… Сдавай перепечатывать. А передовую — редактору, как всегда.

Гольцев повесил плащ, забрал у Савенкова рукописи, сел в кресло и вытянул ноги.

— Как ты думаешь, Саша, добрый ты человек?

Савенков засмеялся:

— Чего, ночь не спать пришлось?

— Точно.

— Ну, душа моя, сам виноват. — Савенков смеялся, откинувшись на спинку стула и поглаживая себя по остаткам шевелюры на затылке и висках. — Вовремя сдавать нужно — будешь спать, сколько влезет.

Зазвенел звонок на летучку.

Савенков взял со стола авторучку, надел колпачок и поднялся.

— К выступлению-то успел подготовиться? — спросил он.

— Какому выступлению?

— На летучке. Я, по графику, обозревающий, ты — стилист.

— Вот черт! — Гольцев вскочил. — Неделька началась… Досыл писать, передовую писать — все в один день, да еще, пожалуйста, — стилистом!

Но все обошлось. Между двумя книжными шкафами в редакторском кабинете образовался маленький закуток, в который был втиснут стул. Гольцев устроился в этом закутке, взял комплект газет за неделю и разложил на коленях. На неделе он читал газету и кое-какие огрехи заприметил. Савенков подготовился к обзору обстоятельно и говорил долго, и, пока он говорил, Гольцев успел просмотреть еще несколько материалов. Потом осторожно, чтобы редактор не обратил на него внимания, Гольцев выдвинул из закутка стул, разложил на полу перед собой газеты…

После летучки он зашел в машинописное бюро — информацию уже отпечатали. Он вычитал ее и сдал в секретариат. Теперь, нужно было ждать, пока редактор прочтет передовую. Хотелось спать, и Гольцев решил ждать не в редакции.

Дома на столе лежала написанная на обороте его записки записка от Горы. Гольцев прочитал ее — Гора писала, чтобы он зашел вечером.

Он поставил будильник на три часа, разделся и заснул мгновенно, едва успев лечь.

— Значит, так, — сказал редактор. — Если там что… дадим критический материал — нечего их по головкам гладить. Инвалида Отечественной обижать… Но разберись. Обстоятельно разберись. Чтобы дров не наломать. В общем, сам знаешь. Письмо прочел?

— Прочел.

Редактор подписал командировочное и протянул его Гольцеву.

— Напиши об этом деле от души, как ты умеешь. Ни пуха ни пера.

— К черту, — сказал Гольцев и улыбнулся редактору. — Как передовая? Прочел?

— Ах да! — спохватился редактор. Он поднял подшивку газеты, лежавшую у него на столе, и вытащил из-под нее передовую. — Нормально, старик. Нормально. Я тут пометил кое-что, посмотри. Поправь — и сдавай.

Не заходя в отдел, прямо на подоконнике в коридоре Гольцев переделал не понравившиеся редактору места и сдал статью на машинку.

Савенков по-прежнему сидел за столом, звонил по телефону, высоко подняв плечо, прижимая им трубку к уху, и писал что-то на бланке редакции.

— Саш! — позвал Гольцев.

«Погоди», — не подняв головы, помахал рукой Савенков.

Гольцев прошел к окну и посмотрел вниз.

Далеко, по плотине, за которой гладкой лаковой доской лежал пруд, беззвучно полз, высекая искры, трамвай; фонтан свечкой стоял над сквером, солнце просвечивало его, как тюль, и тонкий полумесяц радуги дрожал в брызгах. Лавочки возле фонтана были заполнены до отказа — молодые матери с колясками, пенсионеры с газетами, компании студентов с брошенными на асфальт портфелями…

Он услышал, как Савенков, видимо не дозвонившись, положил трубку, скрипнул пером, поставив свою подпись под письмом, которое писал, и встал. Гольцев повернулся.

— Как тебе с погодкой-то, в командировку ехать, повезло, — сказал Савенков, подходя к окну своей тяжелой валкой походкой и потягиваясь. — Бабье лето! А у меня тут уйма авторских материалов — возни с ними… не пускают.

Гольцев прислонился к подоконнику спиной и облокотился о него.

— У меня, Саш, с этими графоманами метода другая: не умеешь — не берись. Я лучше сам, куда надо, сбегаю и напишу.